Садитесь рядом со мною, я хочу видеть, переменились ли вы со вчерашнего дня.
О да, ответствовал Филипп.
А чем же?
Вчера, продолжал наш хитрец, я любил вас, а нынче вечером мы любим друг друга, и из бедного страдальца я стал богаче короля.
Ах ты, малыш, малыш! воскликнула она весело. Ты, я вижу, и впрямь переменился: из молодого священника стал старым дьяволом.
И они сели рядышком возле жаркого огня, от которого по всему их телу ещё сильнее разливалось любовное опьянение. Они так и не начинали ужинать, не касались яств, глаз не отрывали друг от друга. И когда наконец расположились привольно и с удобством, раздался неприятный для слуха госпожи Империи шум, будто невесть сколько людей вопили и дрались у входа в дом.
Госпожа, доложила вбежавшая служанка, а вот ещё другой!
Кто? вскричала Империа высокомерно, как разгневанный тиран, встретивший препону своим желаниям.
Куарский епископ{21} хочет поговорить с вами.
Чтоб его черти побрали! ответствовала Империа, взглянув умильно на Филиппа.
Госпожа, он заметил сквозь ставни свет и расшумелся.
Скажи ему, что я в лихорадке, и ты не солжёшь, ибо я больна этим милым монашком, так он мне вскружил голову.
Но не успела она произнести эти слова, пожимая с чувством Филиппу руку, пылавшую от любовного жара, как тучный епископ Куарский ввалился в залу, пыхтя от гнева. Слуги его, следовавшие за ним, внесли на золотом блюде приготовленную по монастырскому уставу форель, только что выловленную из Рейна, затем пряности в великолепных коробочках и тысячу лакомств, как то: ликёры и компоты, сваренные святыми монахинями из аббатства Куарского.
Ага! громогласно возопил епископ. Почто вы, душенька, торопите меня на вертел к дьяволу, я и сам сумею к нему отправиться во благовремение.
Из вашего брюха когда-нибудь сделают изрядные ножны для шпаги, ответствовала Империа, нахмуря брови, и всякого, кто узрел бы грозное её чело, ещё недавно ясное и приветливое, пробрала бы дрожь.
А этот служка ныне уже участвует в обедне? свирепо вопросил епископ, поворачивая к прекрасному Филиппу своё широкое и багровое лицо.
Монсеньор, я здесь, дабы исповедовать госпожу Империю.
Как, разве ты канона не ведаешь? Исповедовать дам в сей ночной час положено лишь епископам. Чтобы духу твоего здесь не было! Иди пасись с монахами своего чина и не смей носа сюда показывать, иначе отлучу тебя от церкви.
Ни с места! воскликнула, разъярясь, госпожа Империа, ещё прекраснее в гневе, нежели в любви, а в то мгновение в ней сочетались и любовь и гнев. Оставайтесь, друг мой, вы здесь у себя.
Тогда Филипп уразумел, что он воистину её возлюбленный.
Разве не поучает нас Писание и премудрость евангельская, что вы оба равны будете перед ликом Господним в долине Иосафатской? спросила госпожа Империа у епископа.
Сие есть измышление дьявола, каковой своих адских выдумок к Библии подмешал, но так и впрямь написано, ответствовал тупоумный толстяк, епископ Куарский, поспешая к столу.
Ну так будьте же равны передо мною, истинной вашей богиней на земле, промолвила Империа, а то я прикажу вас превежливо задушить чрез несколько дней, сдавив хорошенько то место, где голова к плечам приделана. Клянусь в том всемогуществом моей тонзуры, которая ничуть не хуже папской! И, желая присовокупить к трапезе форель, принесённую епископом, равно как и пряности и сласти, она сказала: Садитесь и пейте.
Но хитрой девке не впервой было проказничать, и она подмигнула милому своему: пренебреги этим тевтоном, чем больше он отведает разных вин, тем скорее придёт наш час.
Прислужница усадила епископа за стол и захлопотала вокруг него; тем временем Филипп онемел от ярости, ибо видел уже, что счастье его рассеивается как дым, и в мыслях посылал епископа ко всем чертям, коих сулил ему больше, чем существует монахов на земле. Трапеза близилась к концу, но наш Филипп к яствам не прикоснулся, он алкал одной лишь Империи и, прижавшись к ней, сидел, не говоря ни слова, кроме как на том прекрасном наречии, которое ведомо всем дамам и не требует ни точек, ни запятых, ни знаков восклицания, ни заглавных букв, заставок, толкований и картинок. Тучный епископ Куарский, весьма сластолюбивый и превыше всего радеющий о своей бренной шкуре, в каковую его заправила покойная мать, пил гипокрас, щедро наливаемый ему нежною рукою хозяйки, и уже начал икать, когда раздался громкий шум приближавшейся по улице кавалькады. Топот множества лошадей, покрики пажей го! го! возвещали, что прибывает некий вельможа, одержимый любовью. И точно. Вскоре в залу вошёл кардинал Рагузский{22}, которому слуги Империи не посмели не открыть дверей. Злосчастная куртизанка и её любовник стояли в смущении и расстройстве, словно поражённые проказой, ибо лучше было бы искусить самого дьявола, нежели отринуть кардинала, тем паче в тот час, когда никто не ведал, кому быть папой, ибо три притязателя на папский престол уже отказались от тиары к вящему благу христианского мира.