"Бывшая графиня Ирина Владимировна Келлер1 стала свидетелем многих трагедий, причинённых русской революцией, но она сохраняет терпимость к захватившим её родину 'красным', объясняя свою поразительную позицию так: 'Можно ли злиться на этап истории?'" (Корсикана Дэйли Сан, 28/08/1931).
"У этой книги есть и другие достоинства, помимо рассказа о чудовищных событиях. Ей удаётся подчеркнуть их темп. Дана душещипательная картина медлительности, с которой аристократия осознаёт, что мир может закончиться. Ясно демонстрируется неуверенность и даже стеснительность, с которой русские низы отбрасывают вековую привычку раболепствовать ради сомнительных посулов новых властей. Всё это относится к области настоящей литературы. Дабы из вышесказанного не создавалось впечатления, что данная история удручающа, стоит добавить, что, как и следует ожидать в случае отважно пережитого бесценного опыта, его трагические моменты были смягчены великолепным чувством юмора и преодолены с истинным благородством" (Чаттануга Дэйли Таймс, 20/09/1931).
Сложно что-либо ещё добавить к написанному американскими журналистами и критиками, кроме того, что, даже пройдя через весь ужас почти пяти послереволюционных лет, чудом избежав расстрела и получив уникальную возможность лишь в 1922-ом году (получается, ровно 100 лет назад) официально выехать в эмиграцию, Ирина всегда продолжала по-настоящему любить свою Родину, говоря: "Там всё та же земля, то же небо и те же люди", а также неоднократно посетив впоследствии СССР и очень много сделав для налаживания связей и понимания между советскими людьми и жителями США, но об этом я поведаю в следующих книгах цикла "Миры Эры". А пока просто хочу напомнить, что в финале прошлого романа "Старая Россия" Ирина, будучи совсем юной шестнадцатилетней девой, встречает свою первую любовь друга её старшего брата Мики, юношу по имени Петя, приехавшего в мае 1905-го года погостить у них в Троицком. В течение своего недолгого знакомства молодые люди проникаются взаимными романтическими чувствами, но вскорости Пете приходится уехать, и на вокзале в ожидании поезда он пишет записку, содержащую посвящённые ей лирические строки с надеждой на новую встречу.
Посвящается памяти всех моих предков и их родственников, включая Ирину Скарятину, на чьих романах основана эта книга, и её пожилых родителей, кому пришлось пережить страшные годы революции, гражданской войны и разрухи или суждено было сгинуть в их хаосе.
Часть Первая. Перед Революцией
Фотография Ирины Скарятиной в образе крестьянки (лето 1914-го года, парк усадьбы в Троицком)
Лето 1905-го
Ирина Скарятина от первого лица
Полностью прощальное Петино стихотворение на маленьком клочке бумаги, помещённом мной в палисандровую шкатулку, однако чуть ли не каждый день доставаемом в неизменном волнении и потому в конечном итоге зачитанном до дыр, звучало так:
"В сих виршах с трудом я могу передать,
Как грустно тебя мне, мой друг, покидать.
С тоской размышляя про третий звонок2,
Сижу и вздыхаю, как перст одинок.
Угрюмо мешая в стакане свой чай,
Я вновь вспоминаю волшебный наш май.
Хотя ты совсем ещё недалеко,
Унылую мысль отогнать нелегко:
Лишь сяду в вагон, как колёсная сталь
Меня унесёт в несусветную даль.
Однако та вера, что скоро совсем
Назад возвращусь я, от счастия нем,
Чтоб пылко и страстно тебя обожать,
Мне силы даёт эту грусть подавлять.
Но чу! Долетел паровозный гудок.
Пора завершать написание строк.
Спешу я послать свой прощальный привет,
Завидев сквозь пар наплывающий свет
Под скрежет колёс на железном пути.
Ах, милая девочка, жди меня, жди!"
И, конечно же, я ждала его всей душой, изнывая от нетерпения, и в своих ежедневных мыслях вновь и вновь представляла себе, как же всё произойдёт во время нашей будущей встречи, и где это может случиться. Сейчас, по прошествии многих лет, мне не вспоминается из той поры ничего, что могло бы быть хоть сколь-нибудь важнее поглотившего меня тягостного ожидания и связанных с ним переживаний.
Лишь моей обожаемой астрономии удавалось на время отвлечь меня, унося в иные миры. Вечер за вечером я проводила у своего большого бронзового телескопа. Обычно, когда ночь ожидалась тёплой, я устанавливала его на балконе, где вид неба был прекрасен, хотя горизонт и слегка прикрыт высокими деревьями парка. Если же находиться на балконе было зябко, то я открывала окно в старой детской (где продолжала ночевать вплоть до замужества) и, положив телескоп на подоконник, довольствовалась лишь малой частью небесной панорамы. Как же я любила свою старую детскую! В ней никогда ничего не менялось, и на своих привычных местах стояли милые сердцу игрушки и вещи: большой кукольный дом с четырьмя комнатами, моя любимица кукла Эсмеральда, возлежащая на своей розовой кровати, белый шкаф со стеклянными дверцами, заполненный книгами моего детства, и картинки на стене, вырезанные Наной3 из какого-то допотопного английского журнала задолго до моего рождения. Эта комната явно обладала некими чарами, которые, казалось, становились всё сильнее по мере того, как я росла, и привязывали меня к ней с неизменным чувством полусчастья-полупечали. И было невозможно определить, где проходит грань между этими составляющими, поскольку они странным образом переплетались, частенько заставляя сердце внезапно сжиматься от боли в самые счастливые моменты. Но эта боль была того свойства, что мы в России называем "сладкой болью", и что присуща, по всей видимости, нашему национальному характеру, пронизанному от природы прожилками неизъяснимой грусти.