Дина сидела на подоконнике, свесив ноги на улицу.
Строго говоря, этого не стоило делать: ожидался визит инвесторов по объекту «Ланжерон», и, возможно, статусу бюро могли повредить торчащие из окна третьего этажа ноги главного архитектора проектов. Но Шиманский с утра заперся у себя в кабинете, новая секретарша тихо сидела в холле, и Дина позволила себе расслабиться.
Март принес потепление, да такое, что окна всех домов распахнулись, а деревья, казалось, звенели от напряжения, готовясь выпустить и сразу раскрыть первые почки. Пахло талой водой. Дина любила запах воды, который сменял стылое напряжение зимы. Разом таяли льды и снега в том году в Одессе выпало снега больше обычного, и по улицам текли ручейки, а местами и целые потоки. Солнце уже начинало прогревать стены домов, гладить ветви деревьев, прохожие скинули шапки и распахнули куртки, еще немного и побегут по улицам голоногие девчонки в гольфах.
Дина курила, стряхивая пепел вниз и чутко напрягая спину: не идет ли босс или не стукнет ли в дверь секретарша. Курить в кабинете было нельзя: для того было специальное маленькое помещение в другом конце офиса. Но Дина не выносила табачный дым, который клубится в замкнутом пространстве. Она могла курить исключительно на свежем воздухе. А если воздух мартовский, влажный, то вдыхание крепкого дыма превращалось в настоящее наслаждение.
Дина гладила взглядом бежевые стены дома-на-цыпочках и думала о Валере Шиманском. От родителей иногда прилетали невнятные (а порой и вполне внятные) намеки на то, что неплохо бы задуматься о мужике, Дина стряхнула пепел и передернула плечами, то есть они, конечно, не говорили так грубо, о мужике. Мама всегда заплывала ласково и издалека: с карьерой всё отлично, мы тобой страшно гордимся и так рады, что ты решила остаться работать в Одессе. Как хорошо, что ты собираешься покупать квартиру, и мы поможем, конечно, и кстати, а не пора ли тебе родить нам внука-другого? Хрясь.
Родить им внука-другого, думала Дина, лениво затягиваясь, так, чисто между делом, между, например, оформлением договора с подрядчиком и командировкой в Цюрих. Нате, мамо, я вам внука закину по дороге в аэропорт.
Стоянов был еще более прямолинеен: увидев как-то в газете фотографию Валеры Шиманского, он спросил дочь, что она думает по поводу своего начальника.
Дина искренне не поняла, на что он намекает.
Думаю, он чертов гений, не моргнув, ответила она тогда. Я бы душу продала, чтобы с ним работать, да не пришлось: и так позвал. Хотя, Дина фыркнула, я всё еще готова продать, если потребует задним числом.
Ханна мелко перекрестилась и напустилась на дочь: нельзя такое говорить, даже в шутку нельзя, а Стоянов спросил уже без обиняков:
Ну а как мужик он тебе как? Может, стоит задуматься?
До Дины еще пару секунд не доходило, о чем именно стоит задуматься, а потом она расхохоталась.
Я думаю, сказала она тогда родителям, что единственная женщина, которая интересует Шиманского, это архитектура. Да и вообще он странный.
Конечно, она изучила биографию Шиманского еще до прихода в бюро на стажировку. Любой студент строительной академии знал эту фамилию и назубок знал связанные с ней объекты. И в студенческой среде, и после, когда Дина вращалась уже в «верхних» кругах архитектурного мира, ходили всевозможные слухи о личной жизни архитектора. То поговаривали, что он гей как без того. Женат был по юности на однокурснице, потом она куда-то делась, с тех пор всегда один выводы напрашивались сами собой. То говорили, что у него есть любовница в Вене, но он тщательно скрывает ее имя от прессы.
Как бы то ни было, Дина никогда не замечала со стороны Шиманского знаков повышенного внимания ни в свой адрес, ни в адрес любой другой женщины (или мужчины). Шиманский виделся ей цельнолитой фигурой: из льда или холодного серебра; она бы не смогла выразить это словами, но чувствовала вокруг него защитное поле. Словно у него нет ни малейшей бреши в броне, которую пытались прожечь взглядами окружавшие его женщины, словно все их старания заранее обречены на провал. От Шиманского отскакивали (Дине даже казалось, она слышит еле уловимый серебряный звон) обаятельные улыбки, нелепые смешки, пущенные из-под прикрытых ресниц взгляды.
Она не лукавила, говоря, что считает его странным. В его официальной биографии было сказано, что он сирота. Ни слова не было написано о его детстве. Поговаривали, будто он воспитанник какого-то сиротского приюта, но какого точно никто не знал. В Одессе он возник будто из ниоткуда, поступил в архитектурную академию, а когда его имя было уже достаточно известно в архитектурном мире, никого не интересовало, откуда он, собственно, появился.