Тихий городок этот, со множеством садов и палисадников, весь пропитан был горьковатым запахом молодой, ещё липкой листвы, дурманом оттаивающей, отдохнувшей земли. Я шагал торопливо, спрашивая у встречных нужную мне улицу. Воистину крылья несли меня, и весь я наполнен был радостным возбуждением. Сейчас увижу её, единственную свою, родного своего человека! Нет, теперь уже не единственную, они вдвоём ждут меня! Хоть не родившийся ещё сын, но он уже есть! Или дочь?
С замирающим сердцем открыл я тяжёлую калитку с массивным кольцом щеколды, вошёл в просторный двор, мощённый булыжником. Справа — добротный дом на кирпичном фундаменте. В глубине двора — аккуратный флигель, хозяйственные постройки. Окна флигеля, наглухо занавешенные изнутри, глядели безжизненно, подслеповато. И вообще выморочно, глухо было на этом дворе за высоким забором. И я вдруг понял, что Веры здесь нет, причём нет давно, и меня сразу охватила такая слабость, что захотелось сесть.
Скрипнула дверь, на крыльцо вышел пожилой мужчина, вернее — старик, в потёртом чиновничьем сюртуке со множеством тусклых пуговиц. Какие-то старухи выглядывали из-за его спины. Сильно прихрамывая, чиновник спустился по ступенькам. Чуть склонив голову на длинной морщинистой шее, он разглядывал незваного гостя без тени удивления, будто давно ждал, и было в его взгляде нечто безнадёжно-печальное, заставившее меня сжаться.
— Подполковник Лукашов, — поспешил представиться я.
— Супруг Вероники Матвеевны? — это был не вопрос, он словно бы сам ответил себе.
— Где Вера? Уехала?
— Можно сказать, уехала, — неопределённо ответил чиновник, переводя взгляд на флигель.
— Когда? Далеко?
— Далеко, — вздохнул он. — Пройдите туда, пожалуйста.
Дверь во флигель давно не открывали, замок проржавел, поддался не сразу, со скрипом. В просторной, хорошо обставленной комнате было сумрачно, держался серый запах давно не топленного помещения. Старый чиновник прохромал к окну, раздвинул занавеску. Потом пересёк комнату по направлению к кровати, необычно покрытой какой-то чёрной клеёнкой, открыл шкафчик у изголовья, осторожно взял с полки толстую книгу, а из неё достал записку.
Едва я взглянул — буквы закачались, поплыли в моих глазах. Но я преодолел слабость, прочитал и раз, и другой, стараясь понять смысл.
"Коля! Родной! Они погубили и его, и меня. Жить больше нельзя. Не могу. Рухнуло все, теперь только грязь, пакость, и ничего уже не поправить. Господь, накажи их!
Прости, прости и прощай!"
Тяжесть невероятная согнула меня. Я почти упал, и все же выпрямился, разыскал взглядом чиновника и спросил, смутно видя его:
— Кто? Капитан Давнис?
— И второй скуластый, здоровый, из сыроядцев, — голос доносился словно бы издалека, я плохо слышал, но мозг мой воспринимал каждое слово, они будто застревали в голове, наполняя её колющей болью. — И третий был с ними, вероятно, из рядовых, — торопливо продолжал чиновник, будто спешил освободиться от мучившего его груза. — Они сюда несколько раз являлись. Навязчивые такие, беспардонные господа. Вероника Матвеевна велели их не принимать, я отказывал им, а этот Оглы даже толкнул меня.
— Давно? — выдавил я.
— Случилось-то?.. В самые те дни, когда Каледин застрелился. Они все тут с ума посходили, бежать готовились, а погода холодная, январь кончался. Ну, и явились эти трое среди дня пьяные. Особенно капитан. Разве бы я их удержал?.. Сразу во флигель. Потом крик… Поскорей туда. А они уже… На полу она, одежда вся в клочьях. Очень, значит, сопротивлялась. А бандиты эти вожжи сняли в сенях, привязали к ногам и раздвинули… Как станины у пушки…
Это последнее, что я слышал, ясно представляя себе страшную картину. Затем какая-то пустота, тьма. И пробуждение совершенно опустошённого человека, словно бы избитого, израненного, с защемлённым сердцем.