А крестьяне… Вам часто приходилось бывать в русских деревнях?
— Нет, — качнул головой Джугашвили. — Я не бывал в русских деревнях… Только в ссылке, в Сибири.
— Тогда как же вы берётесь выражать интересы крестьян, не умея отличить супонь от подпруги, супесок от глинозёма, волнушку от рыжика, избу от мазанки, чапиги от лемеха? Интересы огромного океана крестьян, составляющих суть, силу России?! У зажиточных, богатых мужиков одни чаяния, у среднего крестьянина — другие, у лодырей, пьяниц, неудачников — совершенно иные: как бы нажраться, ничего не делая.
— У крестьян всех национальностей есть общие интересы, — продолжал своё Джугашвили. — Все крестьяне хотят получить помещичьи, царские, монастырские земли, чтобы трудиться не на эксплуататоров, а для себя. — Он умолк, прислушался, обернулся на звук шагов.
В гостиную вошла Матильда Васильевна. На постаревшем лице её — холод и строгость. Нервно теребя пальцами бахрому чёрной шали, она сдержанно кивнула мне, затем Джугашвили и спросила весьма сухо, не хотим ли мы кофе или чаю.
Я посмотрел на солдата. Он молчал, скрывая волнение. Матильда Васильевна глянула на него, глаза их встретились: укоряющие, гневные, вопрошающие глаза женщины и возбуждённо-блестящие —Джугашвили. В его взгляде не было уверенности, твёрдости, но я не заметил и никакой виноватости, раскаяния и понял, что первой не выдержит, потупится, сникнет Матильда Васильевна. И, прерывая затянувшуюся паузу, сказал:
— Хорошо бы чаю, покрепче.
Женщина быстро вышла. Мне показалось, что Джугашвили, проводивший взглядом её стройную, гибкую фигуру, подавил вздох, и это развеселило меня. Забавная все же историйка! Ну, чем вам не Лермонтов: горячее сердце под грубой солдатской шинелью с одной стороны и возвышенная романтическая аристократка с другой. Черт возьми, не будь я женатым!..
— Вы, конечно, понимаете, почему она сердится?
— Догадываюсь, — сказал Джугашвили.
— Эко вас понесло, право, — игриво посочувствовал я и сразу же пожалел о своём насмешливо-покровительственном тоне, увидев, как побледнело лицо Джугашвили, резче выделились рябинки. Пожалуй, я переступил грань приличия, пролегающую между равными людьми, солдатская форма сбила меня с толку. Но Джугашвили в этой ситуации оказался, как говорится, на высоте. Быстро справившись с собой, ответил с вежливой твёрдостью:
— Признателен за ваше участие, но есть определённые сферы…
— Поверьте, я не хотел вас обидеть.
— Понимаю, — он обошёл вокруг стола, остановился против меня, сказал, выделяя каждое слово: — Меня задержали на улице, когда возвращался в казарму. А куда ходил — это сказал я сам.
— Вот как?.. Объяснили бы по крайней мере Матильде Васильевне. Простите, но она очень переживает…
— Она меня не спрашивала и, кажется, не хочет спрашивать. Эта женщина решает и делает все сама, и за себя, и за других.
— Вы верно определили её сущность, — улыбнулся я. — Доверьте мне поговорить с ней.
— Спасибо. Но сначала ответьте, как меня накажут за самовольный уход к этим, — он брезгливо пошевелил пальцами, — к этим девкам из слободы?
— Другого солдата заставили бы уборные чистить. Или на гауптвахту, на хлеб и воду. Но вы политический, могут придраться.
— Это ещё вопрос, — сказал Джугашвили. — А если дознаются, что был в железнодорожных мастерских? Меня начнут спрашивать, что там делал, с кем встречался…
— Да, — кивнул я, — штрафного батальона не избежать.
— Зачем же мне подводить своих товарищей и себя? — спросил Джугашвили. [4]
В этом был некий элемент скрытности, столь чуждый мне, но логика солдата убеждала. Не возражая по существу, я спросил, несколько даже польщённый его доверчивостью:
— Почему вы не опасаетесь говорить мне все это?
— Не хочу, чтобы думали обо мне плохо, — пояснил Джугашвили.
— Ценю ваше откровение.