Должно было пройти еще много лет, прежде чем он попытается задуматься о природе страха. Почему испугался в этот раз, и совершенно спокойно вошел в горящую сторожку в другой, в следующий стройотрядовский сезон. Вошел, забрал бачок с бензином для своей бензопилы, и так же спокойно вышел. И потом так же спокойно смотрел, как догорала сторожка. Потому как сделать тоже ничего было нельзя.
Почему он мог драться один против двоих, каждый из которых был выше его на голову, мог драться тогда, когда обстоятельства этого в общем-то не позволяли. И почему он не вступал в драку тогда, когда не вступать в драку было непростительно? Почему? И еще он помнил, как страшно ему было, когда он впервые был в горах. Как страшно было, когда он впервые поскользнулся на снежнике. И как легко было на второй день, когда быстрой походкой молодого зверя он проходил по ледникам, даже не помня почти, где только что прошел.
Тогда, ночью, в стройотряде, после того пожара, он проснулся от того, что с криком бежал по чужим кроватям, совершенно не помня себя. Там, в той комнате, где они жили всей бригадой, он впервые подумал, что с ним что-то неладное, если он бегает, не проснувшись, по своим же товарищам. И вот это, казалось бы, редкое и странное, почти забытое, вдруг проявилось в нем в новых обстоятельствах с такой резкой и пугающей силой.
Страх
Страх был только в самом начале. Потом было только тяжело, а иногда невыносимо тяжело. После работы в КБ микроэлектроники, после чистых, просто сияющих чистотой боксов, где каждая пылинка была на учете, после белых халатов, белых шапочек, белых перчаток так тяжело было привыкать к грязным, пропитанным маслом и цементной пылью робам. Робы эти они сдавали в стирку по пятницам вечером, и получали их чисто выстиранными в понедельник с утра первой смены. Но уже к вечеру эти робы были снова грязные и липкие от масла и пота. Самое противное было в этой утренней процедуре снять свое, чистое и сухое, и надеть эту холодную и липкую робу. Потом такие же грязные и пропитанные машинным маслом башмаки. Такими же грязными были они сами, и не спасал от грязи ни душ по вечерам в котором часто не было горячей воды, ни двойные верхонки, ни стиральный порошок, которым они пользовались для мытья рук. Если не было горячей воды в душе, то приходилось мыться холодной, иногда чуть ли не ледяной водой. И потом нужно было идти в ветхом, подпоясанном веревкой полушубке на станцию, где иногда неизвестно почему подолгу не было электрички до дому.
Зимой холодный воздух поступал с улицы в огромные дыры в окнах, и, смешиваясь с паром из пропарочных камер, образовывал густую белую взвесь, очень похожую на туман, в которой едва можно увидеть друг друга. Однажды в этом тумане он едва успел отскочить от бетонной плиты, которая промчавшись мимо него на стропах крана, с грохотом ударила в стену. Он никак не мог понять природы этих огромных дыр, выбитых в широких квадратах зелёного двойного стекла окон. Не мог понять, пока не наступило лето, и тогда, в какой-то момент, изнемогая от жара, идущего с улицы, от жара, идущего из пропарочных камер, от духоты и зловония цеха в какой-то момент, не выдержав, он подхватил с пола большой кусок застывшего бетона и с размаху бросил в окно. Чтобы хоть через эту, пусть и небольшую пробоину глотнуть измочаленными легкими немного свежего воздуха. Но мучительнее всего была не тяжелая работа, не грязь, не сквозняки, не пот, и даже не протяжный зловещий скрежет крана над головой казалось иногда, что гигантские доисторические чудища ведут свои нескончаемые разборки. Тяжелее всего был запах цеха.
Разгребать бетон было тяжело только поначалу потом окрепшие мышцы привыкли к огромному скребку, которым приходилось выравнивать бетон на платформе-заготовке. Тяжелая работа становилась привычной, вместе с силой приходило понимание, как можно быстрее сделать эту работу. Но совершенно невозможно было привыкнуть к мучительно тяжелому, совершенно непередаваемому запаху, который стоял в цехе. Этот запах имел своей причиной масло, которым смазывали стальные платформы-заготовки. Потом эти платформы вместе с готовой плитой подхватывал кран и уносил в пропарочную камеру. Когда открывались гигантские створки камер-пропарок, именно оттуда вместе с белыми клубами пара вырывалось ни с чем не сравнимое сероводородное зловоние. Затем кран возвращался с новой стальной платформой-заготовкой. Плиты мелькали над головой взад и вперед, и никто не обращал на это особого внимания.