Цапля, выставив вперёд ноги, уже который раз кружила над лесом, выглядывая знакомое ей с детства, родное болото, но не узнавала места. Залитые водой низины сбивали с толку. И неподалёку, рядом совсем, не обращая внимания ни на кого, играл крылами ястреб: то ли склонял к чему землю, то ли сам кланялся ей.
Ну, так есть из-за чего! Разве не так?!
Мозаика небес
Этот малыш был удивительно спокойным, тихим, милым, послушным ребёнком. Наученный матерью осторожности, он так неслышно играл мячиком, сплетённым отцом из пуха одуванчика и высохшей травы, что мало кто подозревал об его существовании. Когда надоедала игра, то он, осторожно выглядывая с балкона, наблюдал за теми счастливчиками, которые не опасались бегать, шуметь и свистеть. Беззвучно хохоча, малыш сопереживал сверстникам, нисколько не сокрушаясь о том, что «тоже мог бы также, как они», ибо свою мать любил больше, чем себя, а та всего один раз, со слезами на глазах, умоляла его «не стать её последней потерей в жизни».
Не объясняя себе никак эту просьбу, малыш терпеливо сносил: и заточение, и одиночество, порешив, что его лёгкая на подъём, весёлая мама, не станет тревожиться зазря, и если уж говорит, то стоит прислушаться и делать, а не перечить.
Малыш только-только оброс серым пухом, и встречал прилёт родителей широкой улыбкой в золотой, солнечной оправе. Он видел, как тяжело приходится маме и папе. Чтобы ему не сидеть голодным, они сбивались с крыл, добывая комаров, да мошек. Им было, ох, как непросто, ведь другим помогали старшие дети, а у нашего малыша не было ни братьев, ни сестёр. Дворовый кот, заслышав однажды их шумную возню, нашёл способ взобраться повыше, и выкрал из гнезда всех пятерых.
И теперь, все они на небесах Тихонько плакала мама, укутывая своего последыша5. Спи, мой родной.
Малыш, чтобы не расстраивать маму, послушно делала вид, что спит, а родители долго ещё сидели, обнявшись.
Быть может, следующей весной всё получится, и все наши дети будут с нами6? Спрашивал ласточку супруг.
Я уже немолода. Четыре года не шутки. Со вздохом отвечала она.
Да, и к тому же, надо ещё дожить. Соглашался он.
Светлое ночное небо, составленное из пазлов облаков, глядело на птиц не то, чтобы великодушно, но с изрядно долей здравого смысла. Ибо, мало кто подходил к мозаике небес более их. Кому-то недостаёт совести, кому-то добросердечия, кому-то ясности ума. А вот, которого из того не хватало ласточкам, оно никак не могло взять в толк. Ведь, казалось, всё при них. Буквально всё.
Жизнь
Серебрянкой покрыты травинки, листочки даже самый колосок травы, каждое его зёрнышко словно бы сделано из жемчуга. Чудится, будто потрудился над ним морской мякиш7, да оставил. И без того забот полон рот. А почто они, те заботы? Неужто в них одних весь удел?..
Поляна клевера цвета бордо траурным покрывалом, от дороги до леса, от жизненного пути до препон, что вросли по краям кустами густо, не давая возможности сойти.
Теперь лишь вперёд, в колее обречённости, которую осознаёшь слишком поздно, а до того, теряешь впустую всё: время, друзей, родных, себя, саму жизнь. Про неё, даже устремляясь по её же течению, не успеваешь понять ничего. Ну холодно, ну страшно, ну одиноко А как с этим со всем быть, не разумеет никто.
Впрочем, некоторые, набравшись важности, берутся-таки объяснить, и те, в ком решимости куда как меньше, хватаются за эти самые толкования, и вздыхают, наконец, свободно.
Серебрянкой покрыты травинки, листочки То накапало краски с оградок погоста. От кого они там? Для чего? Пустое всё. Тщетно, да суетно, кроме того самого колоска травы с жемчужными зёрнышками и перламутровым следом на них, единственным напоминании об улитке, что склевал дрозд поутру.
Надо спросить ужа
Прости пожалуйста, я быстро. Ты лежи-лежи. Только вот тут обойду, сбоку, не потревожу. Грейся себе спокойно, лета и так мало чересчур, а тут ещё я
Уж снисходительно выслушивал мои причитания. Кому, как не ему, был знаком мой тон со знаком вопроса в конце каждой фразы, вместо восклицания:
Ну, правда ведь? Правда? Ты не обидишься?
Коли бы он даже и хотел вставить словечко-другое, то б не смог. Конфуз подгонял мои речи, разум сидел на облучке, опустив вожжи, и лишь воздевал удивлённо брови всякий раз, как я высказывал очередную нелепицу: