– И помогло? – спрашиваю я.
– Как рукой сняло.
– С той поры это лекарство прямо нарасхват берут, – радостно подхватывает Анна Петровна. – Так и говорят аптекарю: дай нам лекарства Колобухина – ото всех болезней помогает.
Пил он как бы нехотя, морщился и так медленно тянул из стакана, словно в нем была не водка, а медвежья желчь. Я попытался подобраться к его загадочной истории издалека, благо думал, что выпивка погасит его бдительность. Но не тут-то было…
– Это правда, что вы от капитанской пенсии отказались?
Улыбается:
– До пенсии я еще не дотянул.
– Года два-три.
– Неважно.
– Но вы служили в милиции?
– Двадцать пять лет…
– Уволили?
– Сам ушел.
– Куда?
– В колхоз.
– Кем? На какую ставку?
– Садовником… На тридцать трудодней.
Я невольно улыбаюсь:
– Веселый вы человек.
– Ага. Нюра, принеси-ка гитару.
Анна Петровна мягкой увалистой походкой сходила в горницу, принесла гитару. Тихон Спиридонович быстро настроил ее и протянул мне:
– Может, вы попробуете?
– Нет, уж лучше вы сами…
– Как хотите.
Он артистически откинул голову, выдавил из себя кадык и запел приятным с хрипотцой баритончиком:
Где-е же те лу-у-унны-ые ночи…
Где же тот пел со-о-лове-е-ей…
От шестка тоненьким детским голоском вплелась в песню Анна Петровна:
Где же те кари-и-ие очи?
Кто и-их ласкает теперь?..
Потом Тихон Спиридонович включил магнитофон, и по всей избе рассыпались лихие гитарные переборы «цыганочки».
– Под настроение наигрываю в магнитофон и вот вроде как по радио себя слушаю…
Так бы я и не добрался, наверно, до цели своего разговора, кабы не случай. В тот самый момент, когда Тихон Спиридонович, прикрыв глаза и сцепив на коленке пальцы, слушал свою «цыганочку», с улицы донеслись пронзительные крики.
Анна Петровна метнулась к окну:
– Опять к тебе на усмирение.
– Кто это? – спросил я.
– Да тут одни… Ревнует мужа. И дерутся каждый вечер, – ответил Колобухин, с опаской поглядывая на дверь.
– Молодожены, что ли?
– Какие там молодожены! Дураки старые. Под шестьдесят лет обоим, – ответила, отходя от окна, Анна Петровна.
В избу вошла, закрывая лицо руками, взвизгивая и причитая, простоволосая, голопятая баба и села на скамью у порога:
– Ой, Тихон Спиридонович! Помогите ж вы мне ради бога. Убивают меня… Ой-е-ей!..
– Будет тебе дурить-то, Марфа! Хоть бы людей постыдилась, – сказала Анна Петровна.
– Ну, что за беда? Что за беда? – не то спрашивал, не то утешал ее Тихон Спиридонович.
– Ну как же! Обидно мне… Ой, обидно! Говорят – он от скуки к ней ходит. Ты его в общество, мол, определи, потому что он совсем одичал. Ну, я его ввела в общество: двое партийных, трое беспартийных. Мы в «козла», в карты играем. В домино! Наряжались на Новый год. Я в Деда Мороза, он тоже во все в белое. Чего ж ему еще надо? Ой-е-ей!..
– Ну и хорошо… Он поймет, оценит, – сказал Тихон Спиридонович.
– Чего ж хорошего? Ой, пропала я совсем, пропала…
Мельком взглянув на меня, она опять закрылась руками.
– Сидим мы, в карты играем. Приходит эта женщина. Она из Больших Бочагов. Ее там два раза поджигали из озорства. Один раз мужик от нее в подштанниках выпрыгнул, а она в одной рубахе. Это дело сурьезное. Как определить – кто из них с кем спал…
– А чего ж ты за нее волнуешься? – сказала Анна Петровна. – Ее грех, ее и ответ.
– Да как же! Она всю жизнь не работала, а у меня вон ноги пухнут… Я к нему в Муром, в тюрьму ходила. В вальницы ему вина напихивала. Сама не пила, а ему покупала. И теперь вот какое дело получилось… Не нужна стала. Он говорит – бить я тебя не буду, но уничтожу. Ой, милые, помогите! Конец решающий подходит.
– Он что, бил тебя? – спросил я.
– Бил где придется.