Это что за дела?! заорал Филат и соизволил обернуться. Глаза его блистали яростью. Вы что, охренели, подопечные? Кто это сделал?
Он уже нёсся в круг, к лежащему Мишкиному телу, один словно серая крыса среди разгорячённых розовых мышей.
Ну-ка отвечайте, кто? Ну!
Судак поднял руку и ткнул пальцем в грудь Мякиша:
Да вот он это! Как спятил, на всех кидался, а Ссыкуна зарезал.
Словно и после смерти Мишка решил подтвердить своё мерзкое прозвище по земле из-под лежащего тела расширялось тёмное пятно мочи, рисуя карту неизвестного континента.
Филат немного растерялся. Посмотрел на Судака, потом медленно перевёл взгляд на Боню: тот снова сплюнул кровью, стараясь попасть на Мишку, и кивнул.
Да он это, он! загомонили пацаны отряда. Плакса это озверел, откуда что взялось!
Серьёзно? усомнился командир. А нож где взял?
Ну это ж талисман, Филат. Бывает, дают с собой сюда пронести иногда. У него вот нож. Небось, бандюга раньше был знатный, спокойно, привычно растягивая гласные, ответил Судак и почесал толстую ляжку, словно его цапнул комар, и не было сейчас ничего важнее, чем всласть подрать место укуса.
Мякиш стоял молча. Понятно было, что спорить, объяснять и обвинять бесполезно. Коллектив всегда прав, не ссы против ветра и ещё сотня народных мудростей.
Филат глянул на него, но спрашивать ничего не стал. Вместо этого шагнул к Алексею, уставившемуся в землю, поднял пальцем подбородок и заглянул в тёмные серьёзные глаза:
Ну, Принц, а ты что скажешь? Кто с ножом был?
Тот молчал, да и все вокруг затаили дыхание. Пауза затягивалась, словно вся спортплощадка была одним большим стоп-кадром невесёлого кино.
Плакса это, наконец сказал Принц. Антон. Мякиш.
На этом пауза кончилась, лопнув, как перетянутая струна на гитаре, со звоном в ушах, хлестнув жгучим обрывком по пальцам, по голым телам, по и так растрёпанным нервам Антона. Он вскрикнул но не только и не столько от боли предательства: Мишкино тело, о котором все забыли, внезапно стало менять цвет, подёрнулось густой сетью тёмно-коричневых капилляров, какие бывают на давно упавших с дерева осенью и уже гниющих листьях. Плотной-плотной сетью, изменяя черты, делая мёртвого человека чем-то похожим на тюк ткани, брошенный под ноги ничего не ценящим живым. Потом эта масса, казалось, шевельнулась и начала растекаться по земле, частично впитываясь в неё, частично развеиваясь в воздухе, как плотный дым.
Ничё! гавкнул Судак. Скоро вернётся, тогда и продолжим.
На этом Мякиш не выдержал и побежал к стене, расталкивая не очень-то и сопротивляющихся человекообразных. Боня пытался было ухватить его за плечо, но пальцы скользнули по мокрому потному телу, рука повисла в воздухе.
Антон бежал вдоль канавы, ставя какой-то немыслимый рекорд даже не скорости исполнения желаний. Он хотел быть где угодно, но не здесь. Не с этими людьми, если их так вообще можно называть.
Стой, стой, гадёныш! орал вслед Филат. Пацаны, держите его!
Несмотря на приличный отрыв, далеко уйти не удалось: земля под ногами покачнулась как при коротком, но энергичном подземном толчке, потом небо заволокло сизым плотным дымом. Отчаянно запахло табаком, будто невидимый курильщик стоял над ними, над двором, над интернатом и всем этим миром, и выдыхал прямо вниз.
От толчка под ногами Мякиш не удержался и свалился в ров, окунувшись с головой в вонючую стоячую воду. Вынырнул, отплёвываясь: стена с Воротами была так близка и так недостижима, что он вздрогнул и вновь погрузился в смрад канавы.
Кажется, его кто-то вытащил потом. Кажется, бил. Кажется, кричал.
Он не запомнил подробностей, с неким даже удовольствием потеряв сознание.
6
На полу перед глазами Мякиша колыхались отсветы, блики, неясное, но давящее мерцание. То медленно, будто танцуя неспешный вальс, то резкими быстрыми вспышками стробоскопа. Хотелось не видеть этого, отвернуться и снова спрятаться в раковину бессознательного, но не получалось. Посмотреть в другую сторону? Он попытался повернуть голову, но застыл от резкой боли в затылке.
Отсветы тем временем никуда не делись, они были везде: тревожные, багровые, льющиеся от стен в меняющемся дёрганом ритме.
Где это я? спросил Антон вслух. С детства казалось, что произнесённое вот так, громко, важнее, чем просто мысли. Даже если никого рядом нет, это обязательно кто-нибудь услышит. И не поможет нет, так слишком просто хотя бы примет к сведению.