Разум его остался цел, но когда я попытался передать огонь, пылающий в моем теле, его плоть не приняла этого огня. Тело птенца стало разлагаться – и я из жалости раздробил ему череп. Такое случалось со мной… раз или два, но очень давно. Однако потом все было нормально. Теперь же – после смерти Тиннина – эта способность покинула меня окончательно.
Он рассмеялся горько и почти беззвучно. Лед в просветах клеенки мигал, вспыхивал, отражая встающее над двором зарево, словно драгоценный сизифов камень, взваленный на плечи Бея шутливым божеством.
– Я попытался – с другими – три или четыре раза, прежде чем понял, сколь мало у меня надежды сделать Кахлила вампиром. И я понял, как посмеялся надо мной Аллах когда мне встретился тот, кому я мог верить, оказалось, что весь мой дар темного бессмертия истрачен на таких, как Зардалу, как Байкус Кадинэ, как эта паучиха Зенайда, скрывающаяся в старом гареме. И ради чего? Чтобы потешить собственное властолюбие. А потом пришел чужак.
Лестницы, ведущие из старого караван-сарая, оказались еще хуже той, по которой они поднялись сюда. Шум нарастал, дым проникал повсюду. В одной из ниш Эшер бросил лампу. Не было сил нести ее – ему хватало и его страшной закутанной ноши.
– Гелге Курт, – тихо сказал Бей. Кахлил мотал головой и постанывал от боли. – Сумеречный Волк. Бог знает, откуда он появился и кто его сделал вампиром. Какая-нибудь греческая ведьма, от которой он потом бежал. Но он турок, один из новых турков, из этой черни, что берется за ружья и нарушает законы. Первый раз я увидел его после мятежа, когда в городе все смешалось. Он сотворил птенца (ему это было раз плюнуть!) и бросил мне вызов. Птенца я убил, а вот его не успел. После этого у меня уже не было выбора.
Они достигли длинной комнаты наверху. Эшер свалил живой труп на диван и со стоном опустился рядом. Пока Олюмсиз-бей разворачивал клеенку с грохочущим льдом в сухом бассейне, Кахлил, вместо того чтобы лечь, продолжал сидеть бок о бок с Эшером, словно присутствие живого существа было ему приятно. Смердящий, разлагающийся, скрывающий под бинтами чудовищное уродство… И все же Эшер не мог оттолкнуть его.
Вернулся Бей, бережно поднял тело юноши и перенес его в лед. Эшер наблюдал за ним в трепетном оранжевом свете ламп и размышлял о том, сколь многие убивали тех, кто их любил, и оправдывали себя потом этой фразой: «Я не мог поступить иначе…»
Эрнчестер, когда он убивал Крамера.
Кароли, если венгр вообще когда-либо думал об этом.
Он сам.
Олюмсиз-бей стоял на коленях перед вдавлиной бассейна, держа то, что было когда-то рукой юноши.
– Итак, ты попытался сделать его вампиром, – тихо сказал Эшер. – Несмотря на то что знал…
Бей кивнул.
– И когда ты увидел, что, хотя разум его цел, плоть начала разлагаться, ты послал за Эрнчестером?
– Я мог управлять графом, – просто ответил Бей. – Я знал его. Я знал его слабость. Он был способен создавать птенцов, но он бы не сумел подчинить их своей воле. Однако мне мешала эта женщина…
– Которая его любит, – сказал Эшер. – И заботится о нем, как ты заботишься о Кахлиле.
Бей даже не взглянул на Джеймса, по-прежнему не сводя глаз со своего друга; лишь раздраженно мотнул головой.
– Женщины не умеют любить. В отличие от мужчин. Лишь мужчина может так любить единственного, избранного им самим из всей Вселенной, того, кто стал ему больше чем сыном. Нет на свете подобной любви.
«Вампир, – подумал Эшер. – Вампир до мозга костей. Даже в любви».
А Бей продолжал:
– Султана свергли, но я обошелся без его помощи. Я нашел этого Кароли, этого цивилизованного дикаря. Мадьярский хан. Думаю, он догадывался о том, кто я такой, еще до того, как я попросил его помочь мне. Думаю, он уже тогда прикидывал, что могут совершить бессмертные во славу его страны.