Когда больной умер, Хассем накрыл его рогожей, а сам по очереди обошел еще двоих обреченных.
Подростков и стариков – всех, у кого не хватало сил работать наравне с мужчинами, – надсмотрщики заставили смотреть за больными. В заразных бараках они теперь чувствовали себя на краю гибели, и четверо уже слегли. Те, кто оставался на ногах, скоро заметили, что худощавый, черноволосый Хассем не боится самых страшных судорог умирающих и не бледнеет, когда в последние минуты их скрюченные пальцы вцепляются в его рубашку. Тогда на него и взвалили самые страшные заботы. Хассем не возражал: от судьбы все равно не спрячешься.
Внутри барака было два длинных настила, на которых лежали больные и умирающие. Среди них и Берест, который после побега, схватки с Демоном и ранения свалился в горячке. Впрочем, в горячке ли? Всех больных надсмотрщики запирали в бараках без разбора. Берест тоже оказался под замком среди нескольких десятков людей, которых скосил мор.
Хассем присел на нары рядом с северянином, потрогал его лоб рукой. Берест снова чувствовал приближение бреда. Он открыл блестящие от жара глаза. Хассем спросил:
– Еще одного унесли, видал? К утру тоже кое-кто отмучается… Пить хочешь?
Берест кивнул и приподнялся, чтобы взять из рук Хассема кружку. Хассем придерживал ее, пока Берест пил, и продолжал:
– Скоро многих унесут. Я уж вижу… Да, может, им же и лучше. Как отсюда еще выберешься?..
– Ты хочешь выбраться? – возвращая Хассему кружку, тихо спросил Берест.
– А думаешь, нет? Всю жизнь хочу выбраться: сначала от господина, теперь вот отсюда. Так ведь не выберешься. Кому что суждено.
– Ты пробовал? – Берест приподнял брови.
– Вот ты пробовал – и что получилось?
Берест хмыкнул. Получилось плохо. Он не готовил побег: воспользовался случаем, стечением обстоятельств. Жаль было упускать… Авось кривая вывезет. Но удаль его на этот раз пошла прахом.
– Ты сам никогда не пробовал бежать? – снова спросил Берест. – Когда был рабом в городе у хозяина?
Хассем помолчал немного, глядя куда-то в сторону:
– Нет… Не знал, куда, как. Я толком не знал ничего, кроме кухни. Мы жили на большой кухне… – уточнил он. – Я о воле ничего не знаю. И идти мне некуда. Ты, если бы сбежал, домой бы добирался. А мне куда?
– Такие дела, – кивнул Берест. – Я бы домой, а тебе бы, стало быть, некуда…
Он глубоко задумался и закрыл глаза.
Хассем посмотрел на него внимательно: засыпает?
– Спать, что ли, будешь? – спросил он Береста. И повторил, не дожидаясь ответа. – Некуда идти. Родился я прямо на кухне, в закутке. Одно только название, что я из Хивары. Это мать, пока была жива, все говорила про свой дом, на нашем языке со мной разговаривала. Какой там дом… На самом-то деле я кто? Сын рабыни…
Хассем замолчал.
Берест снова открыл глаза. Его густо заросшее, исхудавшее лицо по-прежнему было задумчиво.
– Расскажи еще, а?
– Про что? – не сразу понял Хассем. – А… про кухню. Ну, я там родился, – начал медленно и тихо рассказывать он. – Мать у котлов стояла. Отец умер рано, я и не помню его. А мать помню. Но она тоже давно умерла… Вот… Что еще? Нас было много – детей рабов. Мы там шныряли везде. Как крысята. Пока были маленькие, нас повара гоняли, а старших заставляли помогать. Вот так все время и было.
Хассем подумал немного.
– Ничего хорошего… – подвел он итог. – Я-то ладно, родился там и привык. А был у нас один… даже не знаю, как его назвать. Старше меня. Его тоже купили. Он, знаешь, кем был раньше? Актером. Грамотный, книги читал. Кухонные над ним смеялись, уж больно он был не похож на наших. А он так смотрел, знаешь, как будто жалел их. Говорил: они смеются потому, что не знают на самом деле правды о себе и о жизни. Я потом спрашивал, что за правда, он сказал, что есть причины и следствия, – Хассем вздохнул.