«И увиделось впервые, / Не забудется оно: / Люди теплые, живые / Шли на дно, на дно, на дно» « Командир наш был любитель / Схоронили мы его». «И забыто не забыто, / Да не время вспоминать, / Где и кто лежит убитый / И кому еще лежать». «И в глуши, в бою безвестном / В сосняке, в кустах сырых / Смертью праведной и честной / Пали многие из них». «Он привстал: Вперед, ребята! / Я не ранен. Я убит»
Смерть возникает и как реальность, и как постоянный возможный сюжет. «Потому хозяин-барин / Ничего нам не сказал. / Может, нынче землю парит, / За которую стоял» «Смерть в бою свистела часто / И минет ли в этот раз?» «А застигнет смертный час, / Значит, номер вышел. / В рифму что-нибудь про нас / После нас напишут». «Две войны прошел солдат / Целый, невредимый. / Пощади его, снаряд, / В конопле родимой!»
Сводя воедино основные темы в последнем прощании с читателем, автор вздохнет уже от себя («Скольких их на свете нету, / Что прочли тебя, поэт, / Словно бедной книге этой / Много, много, много лет») и посвятит «любимый труд / Павших памяти священной».
Эта сторона войны постоянное соседство со смертью, привычка к ней и даже легкая над ней насмешка дается Твардовским без всяких скидок на облегченность, без всякой плакатности и иллюзорности. Автор подтверждает обещание, данное в самом начале. Разговор о важности на войне простой, природной воды, простой, здоровой пищи, хорошей поговорки и немудреной шутки-прибаутки заканчивается главным требованием и критерием: «А всего иного пуще / Не прожить наверняка / Без чего? Без правды сущей. / Правды, прямо в душу бьющей, / Да была б она погуще, / Как бы ни была горька».
«Густая и горькая» правда книги, однако, не поддается простой эмпирической проверке. Война Твардовского особой природы. Автор расширяет теркинскую фабулу до масштабной картины войны и в то же время пропускает в ней отдельные звенья. Образ войны в «Василии Теркине», ее художественная версия понятны не до конца и нуждаются в осмыслении.
Способом расширения фабулы в книге про бойца становится панорамирование.
Семь раз в тридцати главах (чаще всего в начале) повествование отрывается от героя, невидимая камера взмывает вверх, и мы видим войну (в одном случае довоенный лес детства) словно на глобусе, а не на карте-двухверстке (если вспомнить старые споры 1960-х годов о «генеральской» и «лейтенантской» прозе).
Зимний пейзаж в обороне («Теркин ранен») остановка колонны на зимней дороге («Гармонь») летний «вечер дивный» («Кто стрелял?»), куда залетает из мирной жизни майский жук (не из «Онегина» ли?) еще один летний пейзаж 1943 года («Генерал») еще один зимний пейзаж накануне наступления («В наступлении») наконец, мелькание людей «по дороге на Берлин» (самая длинная панорама, занимающая целых 92 стиха).
Такая панорама напоминает перечисления-перечни «Онегина» или дорожные пейзажи «Мертвых душ». Вот как это выглядит в «Генерале»:
Заняла война полсвета,
Стон стоит второе лето.
Опоясал фронт страну.
Где-то Ладога А где-то
Дон и то же на Дону
Где-то лошади в упряжке
В скалах зубы бьют об лед
Где-то яблоня цветет,
И моряк в одной тельняшке
Тащит степью пулемет
Где-то бомбы топчут город,
Тонут на море суда
Где-то танки лезут в горы,
К Волге двинулась беда.
После эпического разворота данной через детали масштабной картины рамки повествования резко сужаются, начинается очередная теркинская история:
Где-то, будто на задворке,
Будто знать про то не знал,
На своем участке Теркин
В обороне загорал.
Однако у Твардовского и на карте, и на глобусе есть белые пятна. На этой войне не матерятся и не грабят. Здесь гибнут за Родину без Сталина (имя Верховного Главнокомандующего в поэме не упоминается ни разу, с удивлением заметил один критик). Генералы тут действительно отцы солдатам, даже когда посылают их на смерть. Прошлое (судьба деревни, колхозы) предстает в лирической дымке, гармоничным и прекрасным миром. Даже вражеская сторона представлена наевшимся сырого мяса пришедшим в чужой дом незваным гостем, а не концлагерями, пытками, геноцидом.
И уж конечно, тут нет заградотрядов, смершевцев, власовцев, полицаев, вообще огромной машины подавления со своей стороны (тема, которую через много лет с разными знаками будут педалировать В. Богомолов и Г. Владимов).
В «Книге про бойца», вроде бы идущей вслед за событиями, репортаже «о войне насчет войны» почти нет деталей и имен, выходящих за пределы переднего края и кругозора главного героя. Вписывая панорамированием главы-фабулы «Теркина» в большой мир войны, Твардовский почти не допускает в книгу большую историю. Из исторических фигур мимоходом помянуты лишь Калинин да Буденный.