– А как ты думаешь, Аглая виделась с мужем? – угрюмо взглянул на женщину помрачневший Леонид.
– Говорят же, нет дыма без огня, – ответила Люба. – Я в чужие дела не суюсь… У меня картошка с мясом. Подогреть? Да и самовар поставлю. Пьяный Тимаш болтал, что видел, как Аглая таскала в лес еду в кастрюле.
– Ну и живучий старик! – удивился Супронович. – А говорят, водка людей губит… Кстати, Любаша, у тебя нет чего-нибудь выпить? Такая встреча…
Женщина молча достала из буфета бутылку розового портвейна, две рюмки. Прикончив бутылку, Леонид было облапил Любу, хотел поцеловать, но она резко высвободилась.
– Укороти руки-то! Чужие мы, Леня. Лидушка и то не связывает с тобой, я ей свою фамилию, а отчество Коли Михалева в метрику записала, царствие ему небесное! От твоей поганой руки смерть принял!..
– Ты никак плачешь по нем?
– Не свались ты на мою бедную голову, может, жила бы с Колюней душа в душу.
– Слизняк он, а не мужик! – фыркнул Леонид.
– Шел бы ты, – взглянув на ходики, заметила она. – Лида скоро заявится.
– Вот и погляжу на родную дочь, – усмехнулся он.
– Отчаянный ты, – покачала она головой. – Не боишься, что на тебя укажу участковому?
– Не продашь ты меня, Любаша, – ответил он. – Какой я ни есть, а того, что было между нами, просто так за ворота не выкинешь! Вспомни довоенные темные ночки! Хочешь – верь, хочешь – нет, а лучше бабы, чем ты, Люба, у меня и за границей не было.
– Пой, пташечка, пой… – усмехнулась она, но видно было, что его слова ей приятны. – Много у тебя таких, как я, было…
– Даже ты мне не веришь!
– Не вороши былое, Леня, – вздохнула она. – Все быльем поросло. Мужа моего ты убил, а сам, думала, на веки сгинул…
– Не хорони меня, Люба, я – живучий, – рассмеялся он. – Война кончилась, а жизнь продолжается.
– Какая у тебя жизнь? – сожалеючи посмотрела она на него. – Серый волк в лесу и то лучше тебя живет.
– Не говори о том, чего не разумеешь, – нахмурился он. – Я на свою жизнь не жалуюсь – знал, на что шел.
– Тебе надо уходить! – спохватилась Люба. – Чего я дочери скажу? Чужой мужчина в доме в такое время.
– Где участковый-то живет? – спросил он.
– Как базу ликвидировали, так участковый перебрался на жительство в Шлемово, он теперь один на три поселка.
– Это хорошо, – задумчиво заметил Супронович.
– Многих карателей уже поймали, – глядя, как он одевается, говорила Люба. – Сколько же вы, душегубы, зла людям принесли! – В ее голосе зазвенели гневные нотки. – Гнать бы тебя надо в три шеи, а я тут еще с тобой разговариваю! Может, свое ты и отсидел, а от людей не будет тебе, Леня, прощения! Никогда не будет! Помнишь, я тебе толковала, мол, не злодействуй, будь помягче к односельчанам, так ты и рта мне не давал раскрыть. Хозяином себя чувствовал, думал, всегда так будет…
– Никак учить меня взялась? – Он с трудом сдерживал злость. – Вон ты какая, оказывается! А раньше, когда я был в силе, была тише воды, ниже травы!
– Говорила я тебе, да ты все забыл… – вздохнула она. Гнев ее прошел, глаза стали отсутствующие, видно, вспомнила былое…
– Прощай, Люба, – сказал он. – Больше вряд ли свидимся. Про меня никому ни слова.
– Хвастать-то нечем, Леня, – печально ответила она.
Даже не поднялась с табуретки, не проводила. Сидела понурив плечи у стола, на котором пофыркивал медный самовар, и невидящими глазами смотрела прямо перед собой. Лучше бы она его и не видела: что-то всколыхнулось в ней, будто тисками стиснуло сердце, на глаза навернулись непрошеные слезы. Кудрявый Леонид – это ее молодость. Разве виновата она, что бог послал ей недотепу мужа? Не любила она Николая Михалева. Думала, с годами стерпится, но не стерпелось. Молчаливый, с угрюмым взглядом муж раздражал ее.