Первый секретарь обкома тоже засиживается допоздна. Днем текущие дела, поездки по району, во второй половине дня прием посетителей, различные совещания-заседания, не успеешь оглянуться – уже и вечер. На столе гора непрочитанных бумаг, заявлений, инструкций, указаний. Даже не верится, что есть люди, которые приходят на работу по гудку и по гудку, минута в минуту, уходят с предприятия.
Обо всем этом не расскажешь Тимашу, он не поймет. Чего, скажет, торчать в кабинете и ждать какого-то дурацкого звонка? Шел бы домой, к семье… Первое время Дмитрий Андреевич так и поступал, но когда однажды ночью на квартиру позвонил первый секретарь обкома и спросил, сколько за последний квартал шифоньеров сделала местная мебельная фабрика и отгружены ли они потребителю, он ничего не смог ему ответить, потому что документов под рукой не было. Не таскать же все бумаги домой? И тогда первый секретарь ворчливо заметил, что не надо быть умнее других: сам товарищ Сталин, когда был жив, до ночи сидел в Кремле в своем кабинете…
Вот и получается: секретарь ЦК сидит в кабинете допоздна, секретарь обкома домой не уходит, и секретарь райкома в глубинке мается. Высокое начальство взяло привычку именно после десяти вечера звонить и выяснять разные текущие дела. Предшественник Абросимова, – кстати, его перевели в областной комитет партии с повышением, – рассказывал, что вечерами, сидя у телефона в райкомовском кабинете, ухитрился заочный пединститут закончить.
– Мать не хворает? – спросил Дмитрий Андреевич.
Дед Тимаш заерзал на диване, захихикал в бороду.
Валенки у него разные: один белый, другой серый, из замасленных ватных штанов неопределенного цвета вата торчит. Он все еще донашивает военные гимнастерки и подпоясан командирским кожаным ремнем со звездой.
– Я тут намедни зашел к Ефимье, должок отдал и толкую ей, дескать, ты одна, старуха, и я один, давай обкрутимся? Я тебя и без приданого возьму. Дык она в меня чугунком с картошкой запустила, хорошо увернулся, а то инвалидом бы сделала… – Тимаш заквохтал, как курица, тыльной стороной ладони вытер заслезившиеся глаза.
– Все чудишь, дед, – улыбнулся и Дмитрий Андреевич.
– От покойницы матушки еще слыхал, что уродился я на этот белый свет со смехом и помру таким веселым.
– Пришел-то по делу или так, посмеяться?
– По делу, Андреич, по делу, – посерьезнел старик. – Вчерась Мишка Корнилов взял под мышку энтот… бюст Сталина в енеральской форме, при орденах, и оттащил на чердак. Рази так можно? Я ему сделал выговор, так он смеется в лицо и говорит, что я тоже могу со стенки содрать портрет Сталина… Да раньше за такие шутки…
– То раньше, – перебил Дмитрий Андреевич.
– И у тебя, гляжу, портрета вождя народов нету? – оглядел стены кабинета Тимаш.
– Какое у тебя дело-то? – спросил Дмитрий Андреевич.
– Хучь мне и много годов-то, я ишо скор на ногу, – стал рассказывать дед Тимаш. – Ну вот, дело-то по осени было, ишо снег не выпал, взял я свою берданку и пошел, значит, в Мамаевский бор глухаря промышлять…
– Охота на глухарей запрещена, – вставил Абросимов.
– Погоди ты! – досадливо отмахнулся тот. – Просто, думаешь, краснобрового дурня свалить? Петька Корнилов да Анисим Петухов ишо до войны, почитай, всех выбили… Да не об этом я! Заместо глухаря попалась мне в Мамаевском бору Аглая, женка Матюхи Лисицына – главного полицая после Леньки Супроновича. Очень уж испужалась она, встретя меня, аж из рук корзинку выронила, а оттуда выкатилась на мох алюминиевая кастрюля с крышкой и еще кой-что из посуды…
– Вот это новость! – поднялся с дивана Дмитрий Андреевич и заходил по устланному зеленой дорожкой кабинету.