Чувствовалось, что реплика Гарольда сбила его пафос, наверное, поэтому слова его прозвучали несколько театрально.
– Стена, ворона… Это красиво, – задумчиво сказал Вадим. – Но развалины-то зачем? Я хотел бы снова увидеть эту церковь целой и невредимой, со звонницей, позолоченными куполами…
– Может, ты в бога веришь? – с усмешкой взглянул на него Голубков.
– Я верю в красоту, – сказал Вадим.
– Если бы ты чувствовал красоту, то не отзывался бы так о театре, – возразил Зорин. – Что может быть прекраснее художественного мира на сцене? Красивые декорации, старинные наряды, мебель, бронзовые светильники, возвышенные слова…
– И все это – бутафория, – возразил Вадим. – Декорации нарисованы, бронза ненастоящая, а действующие лица – марионетки!
– Теперь и я поверил, что ты не артист, – нахмурился Володя. – Когда я на сцене, то верю, что все так и было, я вижу не тебя, Вадима Казакова, а того персонажа, которого ты играешь.
– А я никого не вижу, лишь слушаю реплики, чтобы не пропустить свой выход, – вставил Герка.
– Нас трое и все по-разному чувствуем и видим, – улыбнулся Вадим. – Моя красота – это природа! Мне все времена года нравятся, ни один день не похож на другой. Наверное, мне надо было идти в лесники. Мне никогда не было в лесу скучно.
– Давайте через двадцать лет встретимся на этом самом месте, – предложил Володя. – Интересно, какими мы тогда будем.
– У меня память плохая, – сказал Герка. – Я забуду.
– Стена останется, церковь снесут и на ее месте построят промкомбинат, – стал фантазировать Вадим. – Валун в речке останется, наверное, и ворона никуда не денется, а мы? Мы станем совсем другими… Герка женится на тете Маше, растолстеет, будет нянчить пятерых детей, а может, и внуков… Тетя Маша, выйдя на пенсию, посвятит себя только ему и потомству…
Голубков протестующе поднял руку, раскрыл было рот, но Вадим продолжил:
– Театр ты не бросишь – театр тебя бросит. Ну иногда будут приглашать на роли пожилых злодеев… А ты, Володя, станешь заслуженным артистом, лауреатом Сталинской премии, вот только не знаю, какой степени… Женишься на Тамаре Лушиной, разведешься, снова женишься на кинозвезде и будешь счастлив.
– А ты… – обозлившийся Голубков наморщил лоб, чтобы придумать что-нибудь похлеще. – Ты будешь в ларьке пивом торговать!
На большее его не хватило, и он замолчал.
– А вот что будет со мной и кем буду я – никто, братцы, не знает, наверное, даже господь бог! – серьезно заявил Вадим. – В башке такой ералаш, что самому страшно! Уж которую неделю ломаю голову, что делать дальше, но не вижу никакого просвета. Мать недовольна, что я в театре, отец помалкивает, но чувствую, и он не одобряет. Куда же мне податься-то, братцы кролики?
Вадим улыбался, но на душе было тяжело: зря, пожалуй, завел он этот разговор. Герка мучительно ищет, чем бы его, Вадима, побольнее уязвить, Володя Зорин – этот, кажется, понимает…
– Стань фотографом! – вдруг осенило Голубкова. – Будешь людей снимать: «Шпокойно, шнимаю!» Денежки потекут в карман, самых красивых девушек будешь вывешивать в окне своей фотографии.
– Девушек или фотографии? – взглянул на него Вадим.
– Купи «фотокор» или «лейку» и открывай свое дело… – развеселился Герка.
– Я подумаю, – пообещал Вадим. – Первым моим клиентом будешь ты, Гера! У тебя физиономия очень фотогеничная, правда, нос великоват…
– Женщинам мой нос нравится, – ухмыльнулся Голубков.
– Хотел бы я, Вадим, посмотреть на тебя через двадцать лет, – задумчиво проговорил Зорин.
– Я тоже, – усмехнулся Вадим.
– Ребята, вы не забыли, спектакль «Мера за меру» перенесли, сегодня будут «Кремлевские куранты», – напомнил Володя. – Мы все там заняты.
– Кроме меня, – сказал Вадим. – Я больше нигде не занят.