– Так говорит один наш поэт…
– А ты, часом, не берешь взятки?
– Ты знаешь, ни разу не предлагали.
– А если бы предложили?
– Мне не предложат, Вадим: как ты не способен дать взятку, так и я не способен ее взять.
– Куда мы катимся?
– Я думаю, таких, как Лидии, не так уж много, – примирительно ответил приятель.
– Я-то думал, что литература делается чистыми руками, – говорил Вадим. – Святое дело!
– Для настоящего писателя – святое дело. Даешь на чай швейцару в ресторане или шоферу такси? Ну и этот деляга от кино потребовал с тебя свои чаевые. Чего удивляешься?
– Может, он пошутил?
– Какие уж тут шутки!
– Надо было схватить его за руку и устроить скандал?
– Отперся бы. Он ведь заявил тебе, что пьяный, – проговорил Николай. – Хитрый, мерзавец! Завел разговор без свидетелей. Да и тебе потом скажет, мол, здорово тяпнул, ну и намолол разной чепухи.
– Неужели у меня на лице написано, что я способен дать взятку? – спросил Вадим.
– Лидии намекнул, что хорошо бы пообедать где-нибудь в хорошем месте, ты и пригласил его в ресторан, как говорится, рыбка клюнула! А дальше больше… Да и опьянел, скотина.
– Веришь, пропало желание работать над книжкой, – признался Вадим. На душе у него было муторно.
Еще работая в «Вечерке», он писал о взяточниках, но это были люди, связанные с продажей автомобилей, разных дефицитных товаров.
– Я полагаю, тебя главным образом вот что заело, – поучающим тоном произнес Николай. – Ты, естественно, считаешь себя большим писателем… – В ответ на протестующий жест Казакова, он улыбнулся: – Каждый считает, что вот уж он-то обязательно удивит мир, создаст произведение, которое останется в веках…
– Так высоко я не замахиваюсь…
– Так вот, тебя оскорбило то, что Лидин заговорил с тобой, как с человеком, пока ничего из себя не представляющим. Ноль, сказал он, без палочки. Крупному писателю он такого бы предложения, конечно, не сделал…
– О взяточниках и дающих взятки я писал, – сказал Вадим. – Но только сегодня понял, какую надо иметь мелкую душонку, чтобы требовать взятку и чтобы давать ее. Сегодня, Коля, мне действительно плюнули в душу, и поверь, это не громкие слова.
– Опыт жизни, Вадик! – рассмеялся Ушков. – Уж если ты задумал стать писателем, то радуйся, что приобрел еще что-то, до сей поры не ведомое тебе.
– С твоей философией я, как Раскольников Достоевского, должен свою старуху убить? – невесело усмехнулся Вадим. – Это тоже опыт.
– Не кидайся в крайности, дружище! Старуху убивать не надо, а жизнь во всех ее проявлениях знать необходимо… Вспомни Горького с его университетами, Джека Лондона, Франсуа Виньона…
– Ну и примеры ты приводишь!
– Сначала выстрадай, а потом пиши, – посерьезнев, заметил Ушков. – Твоя книжка о мальчишках на войне получится, она займет свое место в литературе, и тогда никакие Лидины не посмеют делать тебе гнусные предложения.
– Айда в баню? – вдруг предложил Вадим. – У меня такое впечатление, будто я вывалялся в сточной канаве.
3
Редкие капли срывались с ветвей деревьев и гулко шлепались на брезентовый плащ Павла Дмитриевича Абросимова. Он стоял на кладбище и смотрел на свежую могилу с бетонным надгробием, в которое была вставлена овальная фотография молодой улыбающейся девушки. На могиле дешевые венки с бумажными цветами и черными лентами. На металлической серебристой ограде сиротливо мокла чья-то забытая выгоревшая кепка. Негромко тренькали синицы, низкие лохматые облака чуть ли не задевали вершины высоких сосен. Иногда порыв холодного ветра приносил с собой сухие иголки, они с тихим шуршанием просыпались меж могил.