– С чего ты взяла, что мы собираемся выпивать? – недовольно заметил муж.
– А может, на танцы собрались? – поддразнила Лида. Круглое курносое лицо ее улыбалось, небольшие голубые глаза весело смотрели на них.
– Веселая ты, Лида, – уронил Иван. – Небось и плакать-то не умеешь?
– Мать говорит, родилась я со смехом, наверное, и умру так, – рассмеялась Лида. – Разве плохо, Ваня, быть веселой? Или всех по себе судишь? Сам-то ты и улыбаться не научился.
– Не скажи, – мрачно заметил Широков. – Я из тех, кто смеется последним…
Они свернули на Кооперативную улицу, потом пошли к вокзалу. Иван сосредоточенно курил и молчал, Павел Дмитриевич недоуменно поглядывал на него сбоку, но первым не заговаривал. Он видел, как у Ивана сошлись брови, обозначилась глубокая складка на лбу, – видно, трудно ему начать разговор. Летучая мышь мелькнула перед глазами и пропала, от водонапорной башни, перечеркнув дорогу, вытянулась длинная тень. Солнце спряталось за бором, на небе алела широкая полоса, чуть выше ее неподвижными линкорами застыли подсвеченные снизу багровые облака. Последняя декада августа, еще осенняя прохлада не ощущается, но дни стали короче, деревья и кустарник будто тронула ржавчина. Не сегодня завтра улетят стрижи и ласточки, а потом высоко с криками потянутся клинья гусей, журавлей, аистов.
– Помнишь наш давнишний разговор у танцплощадки? – кивнул на деревянный помост, окруженный оградой, Иван.
– Ты меня привел сюда, чтобы напомнить? – усмехнулся Павел Дмитриевич.
– Я тебе сказал, что Лида Добычина мне дороже жизни, – продолжал Иван. – Просил тебя не лезть к ней…
– И я тебе сказал: пусть Лида сама решает, за кого ей выходить замуж, – подхватил Абросимов. – Она выбрала меня, Иван.
– Ты учитель, с высшим образованием, а я кто? Машинист электростанции.
– Разве в этом дело? – посмотрел на него Павел Дмитриевич. – Женщина не умом, а сердцем выбирает. И с Лидой я познакомился, когда еще студентом приезжал сюда.
Они остановились у привокзального сквера, Иван первым присел на скамью, снова закурил. Абросимов прислонился к толстой липе, ему хотелось видеть лицо Широкова. Он еще не знал, в чем дело, но, кажется, начинал догадываться…
– Зачем ты хочешь ей жизнь покалечить, Павел? – не глядя на него, уронил Широков. – Веселая, все смеется, а как узнает про твои шашни с учительницей… Я не хочу, чтобы она плакала.
– Вот ты о чем, – проговорил Павел. – Дай закурить, что ли?
Иван протянул ему пачку «Беломора», спички. Абросимов жадно стал втягивать в себя дым, глаза его сузились, заледенели.
– Вынюхивал? Следил?
– Не я, другой бы напоролся… Рано или поздно все узнается.
– Ты днем стрельнул у озера? – спросил Павел и сам себе ответил: – Я так и подумал.
– Не следил я за тобой, – сказал Иван. – Очень мне это надо.
– Раз узнал ты, узнают и другие…
– Боишься? – бросил на него исподлобья тяжелый взгляд Широков.
– Ты же знаешь, Ваня, я ни бога, ни черта не боюсь, – затягиваясь так, что крепкие бритые щеки втянулись, выговорил Павел. – Директор школы я. Нельзя мне тут будет больше оставаться.
– От меня никто ничего не узнает, – помолчав, ответил Иван. – Брось учительницу, не обижай Лиду.
– Иван, великий писатель Достоевский говорил, что любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих. Не знаю, поймешь ли ты меня..
– А что будет с Лидой? – перебил Иван. – Какое место отвел ей ты? И почему за твое хмельное счастье должна расплачиваться она, дети?
Павел Дмитриевич долго молчал, докурив папиросу, затоптал ее в землю, взглянул на первую яркую звезду, засиявшую над домом, где родился его отец.
– Ты прав, Иван Степанович, – глухо обронил он. – Лида и дети ни при чем.