Какое-то время над уровнем воды ещё торчали стволы деревьев, затем и стрельчатые верхушки самых высоких реликтовых сосен ушли под воду.
И когда лёд окончательно растаял, и когда вода проглотила всю поверхность Земли, и когда настал миг, что уже не было ничего, кроме гладкой безконечной линии соприкосновения, линии дороги воздуха по воде, световой столб сделал последний широкий вихревой рывок. Он огляделся, любуясь своей работой, затем отделился от водной глади и рассыпался в солнечные брызги круглую радугу, распахнувшуюся первоцветом вокруг планеты.
Глава 3. Молния
Здесь не было времени.
То есть время было, но не было меры времени определителя константы.
Кроме меры, у этого времени было всё: вес, цвет и запах; а главное у него была форма. И эта форма не шла ни вперёд, ни назад, а стояла на месте, расширяясь в пространстве и перестраивая его в многомерность.
Вот уже пару часов, а, возможно, и лет, прокатившихся было по круговому трамплину на пластинке наручных часов, если бы этот мужчина носил часы, он стоял у окна и ждал. Облокотившись широким плечом о выступ стены с глубоко утопленной оконной рамой, мужчина наблюдал за женщиной.
А она, казалось, совершенно не замечала присутствия гостя с той секунды, как предложила ему помолчать вдвоём, и пребывала всё в той же позе, что и в момент его появления в комнате.
Она сидела на пластиковой доске подоконника, едва шероховатой от мелких комочков спрессованной фактурной поверхности.
Чуть наклонив голову и прижав колени к груди, она сидела в проёме окна на стыке светлой материи комнаты и тёмной материи ночи, пытающейся проникнуть внутрь через защищённый стекольной перепонкой оконный зев.
Она разминала пальцами свет комнаты, пряла из света и тишины нить, потом сворачивала её в спирали, и, наконец, закругляла в сферу величиной с небольшой мячик, который мягко поглаживала, выравнивая все трещинки и бугорки; перекладывала из одной ладони в другую и вновь разминала, пряла, сворачивала и закругляла, словно замешивая воздух между ладонями в плотный световой шар.
Что вы делаете? нарушил он затянувшуюся немоту, когда свет в руках женщины окончательно оформился в идеальную сферическую модель и начал зримо увеличиваться в размерах.
Творю, тихо ответила она, не отрываясь от работы.
Шаровую молнию? опасливо уточнил он.
Вам не нравится шаровая молния? удивилась она. Вы её боитесь?
Вряд ли я что-то однозначно боюсь по определению. Но шаровую молнию скорее «да», чем «нет».
Почему? её брови приподнялись, и лицо приобрело совершенно беззащитное детское выражение.
У неё плохая репутация, ответил он.
У меня тоже плохая репутация. Кое-кто всерьёз полагает, что я дьяволица.
Смешно.
Отчего же? Мне вовсе не смешно. Дьяволица, вавилонская блудница и.
Смешно вдвойне, улыбнулся он. Они что-то путают.
Они путают всё, но ничто не могут запутать, твёрдо отрезала она, закрывая вход в лабиринт этой непростой и неприятной темы, и с ещё большим усердием продолжила заниматься экспериментами со световым ядром.
На какое-то время в комнате вновь установилась тишина, в которой лишь метрономом перекликалось едва уловимое ухом потрескивание искорок в светящемся шаре.
Он смущался спросить.
Она не хотела говорить сама.
В этой неловкой паузе мужчина решился сделать ещё один шаг к сближению, и присел на подоконник, сократив на длину вытянутой руки расстояние до её бледных босых ног.
Могла ли она объяснить этому непрошеному гостю, что он уже итак довольно глубоко вторгся в её личное пространство, в самую интимную зону биополя, в которую запрещён вход посторонним?
Ведь эта комната уже давно стала мала даже для неё самой.
С тех пор, как она замкнула себя в этих бетонных стенах и начала расширяться вместе со временем, которое застряло здесь одновременно с ней. И войдя сюда, в её мир, который она ревностно охраняла от всех, кто был снаружи, этот гость нарушил самое главное неприкосновенность её свободы.
Её свобода была в выборе несвободы: замкнутости в огромном пространстве собственной вселенной, добровольном затворе от всего мирского в одиночной монастырской келье, которой когда-то оказалась эта комната.
Нет, она не была монахиней, принявшей постриг, напротив, она растила волосы в память о любимом. И любое приближение чужака, даже случайного прохожего, выгуливающего собаку на обычно безлюдной аллее за окном, отзывалось в ней отторжением возможности: не сближения даже, а лишь малейшего приближения, всякого отступа от параллельной линии аллеи к кривой касательной, и, тем более, к перпендикуляру линии, врезающейся в её окно и ведущей через дверь комнаты на выход, открывая двойной стальной лист с раскуроченным сейфовым замком.