И лишь иногда, когда уже выйдет замуж за парня, который будет похож на тебя, станет накатывать на нее беспричинная вроде, неясная для мужа тоска и печаль, – это когда ей будешь сниться ты, несчастный Егорка, щуплый воин с тонкой шеей, сидящий сейчас, в новом, но уже порядком замызганном бушлате, за бруствером и экономно посылающий одиночные, смертельно закрученные пули в черноту вьюжной ночи, – лишь затвор хлестко лязгает. Своего сыночка Вика наречет твоим именем, и мужа иногда во сне будет называть "Егорушкой". Не попомни же ей зла, солдат. Живым – живое… Ведь любить до самой смерти она будет тебя, тебя одного. Эх, рано ты уходишь, Егор. Очень рано. Но все-таки троих… нет, теперь уже четверых "зверей" уносишь с собою.
Да, рота уходит на небо. Строем. Один за одним…
Но вот все реже и реже выстрелы. Бой словно "засыпает". И вдруг все разом стихает. И сразу же у комбата трещит радиотелефон. Звонит "полевой командир". Он обращается к комбату по имени-отчеству и начинает взывать к здравому смыслу: слушай, брат, зачем какая-то война-майна, освободите проход, и разойдемся мирно, ведь тебе же, подполковник, через два месяца в запас, зачем ты ввязался не в свое дело? Мы тут все – пешки в чужой игре… Десять минут на принятие решения. Согласие – красная ракета…
Но подполковнику нет дела до чужой игры, где все они – пешки. У него есть долг и Устав. Он обводит скорбным взглядом оставшихся в живых солдат -они все слышали и все поняли. От него, от его решения зависит сейчас их жизнь, и то – покроют ли они себя славою, или… или вечным позором. К этой минуте и к этому решению он готовился всю свою незадавшуюся, но честную военную жизнь. Сын умершего от ран фронтовика, бывший суворовец, он всю жизнь шел к этой роковой минуте…
Когда истекли двенадцать минут – как они сладки показались, эти минуты без смерти, без стрельбы, ребята даже вздремнуть успели и согреться, прижавшись спинами друг к другу, – подполковник поднимет телефонную трубку и передаст свои координаты. Вскоре послышится шипение приближающегося снаряда. И в ущелье прозвучит неожиданный, трескучий разрыв. Каски обсыплет мелким щебнем и снежной пылью. Еще шипение – опять разрыв! Потом целая серия взрывов. По перевалу. По ущелью. По скалам и буковой роще. То начала молотить наша артиллерия. Подполковник с "неуставным" именем вызвал огонь батарей на себя. Молодец, батяня! Молоток, комбат!
"Зверей" рвало в клочья, забрасывая пахучими кишками и парящим ливером кусты, но доставалось и своим. Однако внизу потери были в десятки раз больше – размен выгодный. И вот ребята нестройно, один за одним, запели, завыли старинную, предсмертную песню:
– На верх, вы, товарищи! Все по местам.
Последний парад наступает…
И Егорка с радостью подхватит, даже выкрикнет в каком-то гибельном, восторженном одушевлении:
– Врагу не сдается наш гордый "Варяг",
Пощады никто не желает…
А рота уходит, неумолимо уходит на небо. В новеньких бушлатах. Строем. Один за одним… Вот и комбат уже погиб, которого пытался закрыть собой один солдатик-пулеметчик, оба и погибли, в обнимку. Еще двоих достали свои же осколки. Но пощады, – слышите, общечеловеки? – пощады солдат наш не желает. Как всегда. Кто сможет упрекнуть его за это? Может, сейчас это единственное право русского солдата – умереть несогнувшимся.
…"Звери" так и не смогут пройти через тот перевал, хоть соотношение сил было двадцать семь к одному, – они отступят и уйдут в первое весеннее утро другим путем, оставив на перевале семьсот окоченевших трупов.