Как отмечают многие ученые, начиная со второй половины XIV в. русская письменность попала под сильное влияние южнославянской письменности, которое существенным образом затронуло древнерусскую книжную традицию, а также литературную деятельность московских книжников. Отечественные и зарубежные исследователи (Д.С. Лихачев, С.С. Авернцев, Д.Л. Спивак, Р. Пиккио, Х. Гольдблатт и др.) связывают второе южнославянское влияние с духовным и культурным подъемом Византийской империи, сильным монашеским движением, возникшим под воздействием исихазма, а также с восстановлением культурных и торговых связей между Русью, южнославянскими странами (в первую очередь Болгарией и Сербией) и Византией[73]. Изменению подверглась древнерусская письменность (орфография, орнаменты, особенности языка), также подверглись исправлению богослужебные книги, большое распространение получила переводная с греческого литература. Так, рукописи XV в., помещенные в монастырских сборниках, содержат целый корпус произведений отцов церкви: Василия Великого, Исаака Сирина, Аввы Дорофея, Григория Синаита, Григория Паламы и др. Культурные связи осуществлялись главным образом через монастыри, количество которых существенно увеличилось начиная со второй половины XIV в.[74] Именно монахи-книжники, воодушевленные идеями исихазма, составляющие переводы сочинений аскетического, полимического и догматического характера, сыграли определяющую роль в связях между Византией и славянскими странами[75]. Более того, начиная с XV в. из завоеванных турками Болгарии и Сербии на Русь переселяется значительное число религиозных деятелей, наиболее известными из которых были выдающиеся книжники своего времени митрополиты Киприан и Григорий Цамвлак, а также иеромонах Пахомий Логофет[76], ставший автором первого русского хронографа.
Период первой половины XV в., совпавший со вторым южнославянским влиянием, в особенности время правления в Московском княжестве сына Дмитрия Донского Василия I, с нашей точки зрения, можно рассматривать как один из периодов наивысшего развития раннемосковской книжности. В это время по инициативе крупнейшего религиозно-политического деятеля и незаурядного писателя того времени митрополита Киприана был составлен «Свод 1408 г.», завершенный московскими книжниками уже после кончины митрополита, известного также своими посланиями, раскрывающими в том числе и политические взгляды церковного деятеля. В этот период создаются первые памятники Куликовского цикла, отразившие возросшую политическую и объединительную роль Москвы, а именно «Задонщина» и первые редакции летописной повести о Куликовской битве.
Особое развитие получает публицистика: московскими книжниками создаются «Повесть о Темир Аксаке», а также «Повесть о нашествии Едигея», отразившие многие черты сложной внешне- и внутриполитической обстановки рубежа XIVXV вв. Если «Повесть о Темир Аксаке», написанная при дворе Василия I в первую очередь прославляла московского князя, то «Повесть о нашествии Едигея», помещенная в конце «Свода 1408 г.», отличалась нравоучительным тоном по отношению к московским князьям[77]. Автор «Повести о нашествии Едигея» и книжник, закончивший общерусский летописный «Свод 1408 г.», по мнению Лихачева, являются одним и тем же лицом. Исследователь характеризует его как человека книжного, начитанного в летописях, склонного к назидательной риторике и масштабным историческим сопоставлениям, а также пересмотревшего «все содержание русской истории с точки зрения общности двух периодов: Киевского периода периода борьбы с половцами и более позднего периода борьбы с татарами»[78].
После свода митрополита Киприана, по-видимому, около 1418 г., при дворе митрополита Фотия создается еще более обширный общерусский свод, целиком до нас не дошедший, восстанавливающийся на основе более поздних летописей, в особенности по текстам Новгородской четвертой и Софийской первой летописи. С возникновением свода митрополита Фотия московское летописание приобретает подлинно общерусский характер как по объему привлеченных местных летописей, так и по своему влиянию на летописную традицию других регионов, таких как Тверь и Великий Новгород, которые, хотя и противостояли Москве в политическом плане, были не чужды идей общерусского единства[79], что и отразилось в их летописании.