Ее светлые глаза уже приняли предложение, но сама Лорен помариновала его еще минуту, прежде чем предложить присесть. Он дал себе слово выражаться предельно ясно, чтобы избежать вчерашних недоразумений.
— Проснулись с трудом?
— Я последовал вашему совету — выпил пива, а потом все пошло как по маслу. У меня странное ощущение, что я прожил целых три дня вместо одного.
— Вы всегда верите всему, что слышите в барах?
— Я наконец понял то, что другие знали всю жизнь: в яде содержится лекарство, и наоборот. Самое ужасное — это мрачные взгляды коллег.
— Не только они вас осудят, не забывайте о друзьях и родственниках, а главное — о детях.
«Не делай поспешных выводов, что у нее есть семья и дети».
— Не стоит на них за это обижаться, — добавила она. — Те, кто вас любит, беспокоятся, что вы пьете, а те, кому на вас наплевать, успокоятся.
— Успокоятся?
— Тем несчастным, чья жизнь сера и скучна, кому некого любить, не о чем думать, нечего дать окружающим, остается последнее развлечение — пороки других. Увидев, что вы пьете, они успокоятся — сами они еще не пали так низко.
Он не сформулировал это так четко и ясно, но подумал именно так, глядя на Мерго, который застукал его сегодня утром с банкой пива в руке.
— Другой совет, но уж этому следуйте обязательно: что бы вы ни делали, не выставляйте это напоказ. Не потому, что стыдно, а просто чтобы не доставлять им удовольствия.
В разговоре с Лорен все казалось возможным, любая экстравагантность. В его жизни не хватало именно такой фантазии, как не хватало ему живительной силы, которую он нашел в рюмке водки.
Случайности и маленькие радости разговора — пустяки перемежались серьезным, одна история сменяла другую, и Николя отдался на волю этого бесшабашного серпантина, не опасаясь больше указателей «личная жизнь». Через пару часов он к слову упомянул свою коллегу Сесиль, которая «способна нарисовать в разрезе метро Шатле со всеми входами и выходами», и возвел ее в ранг «гения промышленных чертежей». Лорен уцепилась за слово «гений», которое, по ее мнению, стоило использовать гораздо аккуратнее. Они оба начали вращение по орбите вокруг идеи гениев, и разговор обрел второе дыхание.
— Гении — это моя страсть. У меня их целая коллекция.
— Что вы имеете в виду?
— У меня их целый книжный шкаф. Я забочусь о них, охочусь за тем, чего о них не знаю, иногда нахожу новых, но довольно редко.
— А кого вы подразумеваете под столь категоричным словом «гений»?
— Это не личное мнение, я руководствуюсь энциклопедией. Я имею в виду знаменитостей, не вызывающих сомнений, — Моцарт, Шекспир, Леонардо, ну и все остальные вне подозрений, те, перед которыми мы вынуждены преклоняться. Я прочла все, что можно по этому вопросу, не специальную литературу, а так — биографии, науч-поп… я слежу за их развитием, читаю про разные периоды их жизни, собираю всякие истории про них, которые потом впариваю своим знакомым.
— И давно вы этим занимаетесь?
— Начала, когда мне было лет четырнадцать — шестнадцать. А так как я ни творец, ни ученый, то не боюсь отбрасываемой ими тени. К тому же меня интригует раннее развитие, талант, доведенный до крайности, возможность бесконечной работы. Каждый из них — это реванш общей лени, всемирной снисходительности. Это заслоны для самодовольства и презрения к другим. Каждый из них подвигает меня посмотреть на себя со стороны, понять свои пределы и принять их.
Николя слушал ее, скрестив руки на груди и уставившись в одну точку. Он восхищался ее способностью говорить о себе и ничего не рассказать о своей жизни (все, что он узнал походя, — у нее есть книжный шкаф и знакомые), но говорить при этом сердцем, рассказывать о том, что ее волнует.