Вслед затем, явилась посланная от Шуанет, с ее собственным лисьим салопом и с покорнейшею просьбою приказать продать его, а на вырученные деньги купить брильянтовый браслет, но только с соблюдением величайшей тайны, потому, что и Зейдат точно также распорядилась с завезенными ею с Кавказа деньгами, отдав их с тою же целью и также секретно мюриду Хаджио, при отправлении его в Москву.
Исполнив это поручение, посланная (жена переводчика Мустафы Ях-ина) объявила, что жены Шамиля и его дочери денно и ночно плачут. На вопрос о чем они плачут, я получил объяснение, что причина тому неимение брильянтов и дорогих нарядов, которых прежде у них было очень много, но все они, в последнее время бытности их в горах, ограблены. Но это ничего бы не значило, если б не видели они бриллиантов на Калужских дамах: до посещения их все женщины были покойны и совсем не думали о своих драгоценностях, с тех пор, как в нашем доме было много брильянтов, они каждый день убиваются: «все плачут, все плачут».
И действительно: в последний раз, когда в один и тот же момент в приемной Шамиля собралось до тридцати дам, некоторые из них имели на себе так много брильянтов, что нельзя было не отнести этого обстоятельства к желанию возбудить некоторую зависть в женах и дочерях бывшего предводителя горцев.
Эти и многие другие подробности раскрыли предо мною весь домашний быт Шамиля, и я прихожу к тому заключению, что нет в нем ни малейшего порядка, особливо по хозяйственной части; женщины и не думают приниматься за нее: она находится в ведении мюрида Хаджио, который о домашнем хозяйстве имеет самый сбивчивые понятия, и из всех обязанностей этого дела знает только одну: по выслушании какого-либо хозяйственного вопроса, спросить: «нэча монет», сколько рублей? С отъездом его, хозяйственная часть перейдет в руки Магомета-Шеффи, который знает в нем толк несравненно менее Хаджио: а Зейдат, к которой я неоднократно адресовал просьбы относительно принятия в ее ведение (как старшей) дома и хозяйства ее мужа, положительно отвечала, что она и в горах не занималась хозяйством, а здесь тем менее может и желает им заняться, и что в бытность их в Дарго в ее ведении находились только фрукты и виноград, которых, к особенному ее сожалению, здесь нельзя кушать так много, как это делали они у себя «дома».
Слыша подтверждение этого от некоторых мужчин и теряя вследствие того надежду, чтобы хозяйство Шамиля перешло в более опытные руки, я более и более убеждаюсь в недостаточности 10-ти т. р., независимо брильянтов, которых быть может Шамиль будет иметь благоразумие не покупать.
10-го февраля. Вчера Шамиль возвратился из Москвы, а сегодня жаловался на сильную боль в ногах. Призванный медик осмотрел больного и объявил, что у него скорбут, наружным признаком которого служат синие пятна. Немедленно приняты должные меры: кроме фармацевтических средств, предписана приличная диета и моцион. Последнего условия, по случаю холодного времени, Шамиль сначала не хотел принять, и уж впоследствии и то с большим трудом согласился исполнить требования врача. Теперь он ежедневно перед вечером гуляет в саду. Это так ему понравилось, что сделав на первый раз очень небольшую прогулку, он начал постепенно ее увеличивать, и теперь доходит до крайней усталости.
Желая воспользоваться этим случаем, чтобы доставить женам и дочерям пленника возможность сколько-нибудь освежиться, я просил доктора предложить это Шамилю. Но, невзирая на довольно убедительные доводы, Шамиль решительно отказал и только впоследствии, испугавшись угроз доктора на счет неизбежности эпидемии, он согласился выпускать женщин из комнаты в сад и, то не иначе, как в глубокие сумерки. Это первая уступка, сделанная им в строгости содержания женщин его дома. Последние в восторг, и вместе с его сыновьями благословляют свой плен, только по разным побуждениям.
По моей просьбе, доктор делает наблюдения, между прочим, и над «размягчением костей», подробности чего, я не счел, однако, нужным ему объяснять.
14-го февраля. С самого прибытия в Калугу семейства Шамиля, не редко случалось мне замечать явные признаки неудовольствия во взаимных отношениях сыновей и зятьев пленника. С течением времени, признаки эти становились более и более зловещими и, наконец, теперь, не взирая на все старания молодых людей скрывать от меня настоящие свои отношения, вражда полная и ненависть непримиримая ежедневно выказываются передо мною или в кровавом взгляде Абдуррахмана, или в едком сарказме благородного, но опрометчивого Магомета-Шеффи, или в виде царапин на лице Абдуррахмана. Что касается Гази-Магомета, то по наружным его действиям, в которых видно участие рассудка и приличия, можно заключить о большом желании, с его стороны, прекратить такой порядок вещей хотя на время, или, по крайней мере, устранить в нем крайности. Обще же, всматриваясь в его физиономию, нельзя не придти к убеждению, что если он и питает какое-либо неприязненное чувство, то в нем оно должно быть гораздо глубже и сильнее, нежели во всяком другом человеке.