Оказавшись дома, я с облегчением опустился в старое дедовское кресло и вдруг почувствовал, что хочу есть. Это был хороший признак, и я сообщил о нем Марине. Да, согласилась она, жрать охота. В ассортименте у меня имелись лишь все те же пельмени, правда, на этот раз предусмотрительно размороженные. Марина капризно дернула носиком, но вздохнула и сказала философски, что день, который начался черт-те как, вполне может для контраста закончиться таким пресным ужином. Поев, я ощутил легкое головокружение и вынужден был извиниться перед дамой и прилечь. Дама присела на кровать рядом со мной, вгляделась и произнесла жалостливо:
– Какой бледненький! Как вас оставить-то, даже не знаю.
– А вы не оставляйте, – сказал я нахально и взял ее руку в свою.
– Бледненький, но шустренький, – ехидно ухмыльнулась она, но руку не отобрала.
Это воодушевляло, но одновременно внушало опасения, смогу ли я, если что, в нынешнем своем состоянии быть на высоте. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, насмешливо улыбаясь, и эти улыбки подвигли меня на то, чтобы сжать ее руку чуть сильнее.
– Больной, – сказала Марина, делая строгое лицо, но носик дернулся и выдал ее с головой, – больной, не забывайтесь! Вам нельзя делать резких движений.
– Хорошо, – согласился я, – будем делать плавные. – И потянул ее к себе.
– Ну ладно, – вздохнув, сдалась она. – Вы сегодня герой, вы пострадали, а пострадавшему герою женщина отказать не вправе. Я поцелую вас, так и быть. В лоб.
Я не стал спорить, а когда она склонилась надо мной, одной рукой обнял ее, а другой нашарил на стене выключатель. Она таки действительно поцеловала меня в лоб. Но потом губы ее сами собой скользнули ниже, встретившись с моими. И тут мы окончательно разобрались с местоимениями и перешли на “ты”.
12
Звонок начал звенеть еще во сне. Каким-то неведомым, свойственным снам образом он вписался в сюжет того, что мне снилось, и поэтому я, даже проснувшись, лежал с закрытыми глазами, пытаясь сам себя уговорить, что все еще сплю. Но он, подлец, звенел, трезвонил, заливался, переходя на треск и хрип, и пришлось все-таки признать его реальностью. Марина ушла под утро, и я шатался, как сомнамбула, стараясь попасть в рукава халата и слепо шаря босыми ступнями по полу в поисках тапочек.
Передо мной на пороге стоял Валиулин. В одной руке он держал одинокую гвоздику, в другой – яблоко.
– Вот, – сказал он, протягивая мне и то и другое, – приехал навестить больного.
Я хотел было сказать ему в ответ, что я о нем думаю, но только безнадежно махнул рукой и поплелся обратно в комнату. Выполняя свой моральный долг, Валиулин, вероятно, поднял бы меня и со смертного одра.
Забившись обратно под одеяло, я слушал, как он по-хозяйски гремит посудой на кухне, наливает воду в чайник, чиркает спичками, и с поразительным спокойствием размышлял о том, что сказал бы Валера, узнай он о моей находке в квартире Черкизова. То есть даже не о самой находке, а о том, что я ее скрыл. В сущности, это было самым настоящим должностным преступлением. И чем бы я его ни оправдывал, в данном случае валиулинский моральный долг состоял бы, наверное, в том, чтобы сделать мне козью морду. В полном объеме.
– Где у тебя кофе? – крикнул Валиулин. Я рассеянно ответил. Может, все-таки сказать ему? Как говорится, лучше поздно, чем никому... Ну сказать, конечно, так просто теперь не скажешь, а под каким-нибудь предлогом пойти туда еще раз с понятыми, дальше проявить недюжинную интуицию, обнаружить пакет в альбоме... Еще и благодарность, глядишь, схлопочу. Вопрос: как это отразится на судьбе Витьки Байдакова? Ответ: скорее всего, никак. Им про Черкизова известно, что он мог держать “общак”. Решат, что вкладыши хранились у него, а сами книжки – у кого-то другого.