И сказал:
А вот этот фильм понимаю я хорошо. В нем движение творчества есть. Это все мне прекрасно знакомо. Жаль, что я не бываю в кино. Ничего не поделаешь зрение. Но зато у меня есть то, чего вовсе нет у других. У меня есть воображение. И оно, это знаешь ты сам, начинает преображение. А чего? Да чего угодно! Вот хотя бы комнаты этой. Подоконника. Шкафа. Стола. Этих красок. И этой бумаги. И тогда является творчество. Что такое, по-твоему, творчество? Это чудо. И результат навсегда запомни труда. Потому-то я и работаю. Каждый день, между прочим. Тружусь. И работой своей спасаюсь. От всего, что мешает мне жить. И работа моя серьезная. И картинки мои долговечные. Это твердо я знаю. Когда-нибудь их поймут, непременно поймут. Да и нынче уже понимают. Пусть не все. Это вовсе не страшно. Понимают мои картинки те, кому пониманье дано. Согласись, что и это дар. И поэтому пусть мне бывает тяжело, даже очень, нет, слишком тяжело, да так, хоть кричи. Ничего. Работа меня отовсюду выводит к свету. И победа будет за мной.
И Володя взглянул как будто быстрой птицей рванулся в пространство за окно, туда, где свободно разливался весенний свет, и глаза его стали влажными, и лицо его посветлело, словно стал он в это мгновение обитателем ясной вечности, вне любых обстоятельств жизненных, слишком грустных, и вне времен
Однажды, в период, поистине редкостный для него, относительно ровный, спокойный, без томительного пребывания в очередной психушке, и хорошо, что вдали от этого заведения, в родительской тесной квартире, вдохновенно и одержимо работая целыми днями, весь в трансе, в полете, в движении, в очередном постижении творческих тайн, открытий, весь в ореоле наитий, неистовый труженик, Яковлев сделал огромную серию гуашей и пригласил, внезапно, позвал, по-дружески, даже призвал меня немедленно их посмотреть.
Получилось это нежданно.
Я позвонил Володе, чтобы голос его услышать и немного поговорить.
И услышал категоричное:
Алейников, приезжай! Приезжай ко мне поскорее.
Я тут столько всего наработал! И хочу тебе все показать.
Я ответил:
Скоро приеду.
И приехал к нему, в квартиру на Шелепихинской набережной.
Яковлев был в ней один.
Он встретил меня и сразу же потащил за собой, в свою комнатку-закуток, поскорее смотреть работы.
И сызнова началось нечто невероятное.
Работы размером в четверть ватманского листа он, дымя сигаретой, перебирал довольно быстро, как будто небрежно перелистывал толстую книгу.
Потом начались работы на половинках листа их он показывал медленнее, сам в них пристально вглядываясь, а интенсивность живописи все усиливалась и сгущалась.
Потом пошла череда гуашей в полный формат, мощных, монументальных, щедро насыщенных цветом, буквально поющих, звучащих, в дивной гармонии красок, в космической полифонии тонов и полутонов, звуков, отзвуков, призвуков, оттенков, штрихов, деталей, обобщений, прорывов сквозь время, путешествий в пространстве, и Яковлев показывал их с каким-то пробудившимся в нем достоинством, со значением, все возрастающим, в еще более медленном темпе.
От пиршества цвета, от этого количества явных шедевров, у меня уже закружилась голова, заболели глаза.
Взглянув на меня и почувствовав, что я уже очень устал, и явно щадя меня, Володя вздохнул устало, отодвинул работы в сторону и прекратил просмотр.
Он закурил и тихо, доверительно произнес:
Вот видишь, сколько их, этих картинок новых моих! Я рисовал, рисовал. Всем уже рисовал и руками, само собой, и ногами, и головой. Задницей только еще не пробовал рисовать. Но так вот, конечно, не надо. А работать надо и дальше. И я все рисую, рисую. А что еще остается? Он сощурился на меня, улыбнувшись. Ну как, понравилось?
И я, совершенно искренне, тогда ответил ему:
По-моему, эти новые вещи твои гениальные.
Он весь, будто солнечный луч озарил его, вырвал из мрака, засиял глазами бездонными, грустными, и просветлел.
Году в шестьдесят шестом я познакомил с Яковлевым своего тогдашнего друга, Виталия Пацюкова.
Тогда еще не был он известным искусствоведом, автором многочисленных и весьма серьезных статей о близких ему художниках нашего авангарда, куратором разных выставок в России и в западных странах, просто незаменимым, непрерывно и плодотворно трудящимся, год за годом, во имя искусства нового, человеком, а был простым инженером, где-то работал, числясь на скромной должности, но зато горячо, всерьез, любил он литературу и любил, конечно, искусство.