Не забывайтесь, сударь. И где, в конце концов, гарантия, что вы оставите его в живых? Барон вновь посмотрел на жену: та сидела, прикрыв глаза, и веер фотокарточек в её руке слегка подрагивал.
Ваш сын нам нужен, просто ответил Шрамм. Не его проекты, не его деньги. Он сам. Вот гарантия.
Господи, какой немыслимый бред! Эвелин вскочила, бросилась к двери, на полпути обернулась. Беспомощно посмотрела на родителей, потом на гестаповца. Убирайтесь, господин Шрамм. Живо убирайтесь! Если не уберётесь, я вызову полицию!
И что вы им скажете? Шрамм картинно задрал брови, собрав на глянцево-смуглом лбу мелкие морщины. Я никому не собираюсь причинять насилие. Я всего лишь пришёл заключить сделку.
Лично я на неё не согласна! отрезала Эвелин. У меня, в конце концов, ребёнок, и
А вы не боитесь оставаться здесь в одиночку, без поддержки? зловеще полюбопытствовал Шрамм. На прислугу ведь нельзя положиться, а с ребёнком, знаете ли, всякое может произойти Дети так непоседливы
Эвелин всё поняла и погрузилась в мертвенное молчание.
У вас есть пять дней на то, чтобы собраться и уладить дела, продолжил гестаповец. Не позднее чем вечером пятницы, восьмого декабря, вы все должны пересечь границу рейха. Что касается визы и прочего все заботы я беру на себя. Поторопитесь. Помните: один мой звонок и Альриха фон Штернберга расстреляют.
Пауза была страшной.
Да, кстати Шрамм пощёлкал пальцами. Мне нужен какой-нибудь предмет, маленькая такая вещица. Как доказательство того, что я был в вашем доме. Потом обязательно верну, вы не думайте, мы же не ворьё какое-нибудь.
Трое в серых плащах, как по команде, дружно вышли в коридор, и скоро в соседней комнате задвигали стулья, а в библиотеке что-то упало судя по звуку, стопка книг.
Если это обыск, господин-как-вас-там, то я и впрямь вызову полицию, барон поднял телефонную трубку (всё это время он сидел рядом с телефонным столиком).
Это не обыск. А вот звонок будет большой ошибкой.
Тогда немедленно объясните вашим хамам, что здесь не хлев, из которого они, судя по всему, недавно вышли. Что вам требуется в качестве доказательства?
Один из троицы вернулся в комнату, держа перед собой, как поднос, семейный альбом тот самый, что лежал в кабинете барона.
Пойдёт, господин Шрамм?
Гестаповец взял альбом, перебросил несколько картонных страниц и, не удержав одной рукой на весу, сильно наклонил. Как это часто бывает, для фотографий последних лет в альбоме не доставало места, и они были просто вложены между последней страницей и обтянутой тёмно-синим бархатом обложкой. Одна из фотографий спланировала прямо под ноги Шрамму. Тот поднял её, присмотрелся, поглядел на выведенную карандашом дату на обороте.
О! То, что надо. Вы позволите, господин барон? Я верну. В целости и сохранности.
Хозяин дома лишь презрительно сощурился.
Вернуться в рейх. С головы до пят Дану обволакивал мертвецкий холод словно открылось окно в морозную ночь, откуда будущее дохнуло запахами многолюдных прокуренных вокзалов, нищенских пайков с гнилостным привкусом неприкаянности и неизвестности (как же она, оказывается, привыкла к сытой размеренной жизни в доме Штернбергов), завыли сирены, послышались грубые окрики, и притом у неё ведь концлагерное клеймо на руке, которое она так и не удосужилась свести. А барону в любое мгновение может понадобиться доктор Да и как он, полупарализованный, выдержит этот переезд? Как вообще можно требовать подобное от инвалида-колясочника?
Пожалуйста, господин Шрамм выдавила она. Вы ведь не можете заставлять больного человека
Шрамм прекратил засовывать карточку в переполненный бумажник и с нарочитым вниманием уставился на Дану. Его тяжёлый индусский взгляд невозможно было выдержать ни мгновения: такую дурноту этот взгляд отчего-то вызывал.
Я не ослышался, фройляйн? По-вашему, я не могу что?
Дана против воли опустила глаза, её пробрала гадливая и лихорадочная дрожь.
Прикусите язык и не высовывайтесь, пока я ещё не передумал оставить вас в этом семействе для полной, так сказать, коллекции. В интонациях Шрамма слышалось злое жужжание растревоженного осиного гнезда. В этой сделке вы ровно ничего не стоите. Сидите тихо, не то пристрелю.
Дана сильно прикусила и без того обкусанную губу, во рту появился кровавый привкус. Она словно бы стремительно проваливалась куда-то, откуда всё окружающее выглядело мелким, как содержимое спичечного коробка, и пугающе чужим. Подобное ощущение уже посещало её несколько лет назад, в тот день, когда семью, в которой она жила тогда, арестовало гестапо. Такое творилось с ней и в первые лагерные недели. Только тогда ей не было дела ни до кого, кроме себя самой. А теперь теперь всё было во сто крат сложнее.