В этом Дана в конце концов призналась баронессе, а та каждый день по несколько раз напряжённо спрашивала у неё, будто о фронтовых сводках: «Что там?»
Я больше не могу так, не могу. Я ни в чём уже не уверена. Даже не уверена, что он жив Мне очень страшно.
Они вновь сидели друг напротив друга за пустым столом в гостиной. Баронесса принялась крутить тяжёлые кольца на узких пальцах.
Жив, твёрдо сказала она. Нельзя думать иначе.
Дана угнетённо молчала.
Когда мой муж заболел медленно начала баронесса. Это всё последствия ранения в войну. Он держался много лет. Но однажды не сумел подняться без посторонней помощи. Потом сел в инвалидное кресло. Потом слёг. Настал день, когда он не смог даже говорить Врачи предрекали конец. А я я каждый вечер представляла: вот проснусь и увижу, как он наклоняется ко мне и желает доброго утра. И так каждый вечер, кто бы что ни говорил. Было трудно не думать ни о чём больше.
Дана подняла голову:
Но у вас получилось.
Наполовину. Баронесса улыбнулась лёгкой, мимолётной улыбкой и на мгновение стала похожа на ту девушку со старой свадебной фотографии в семейном альбоме. Тем не менее первое, что я слышу каждый день, как муж желает мне доброго утра. И каждый день я благодарю Бога за это.
Альрих говорил, что есть такая оккультная теория что своими мыслями мы создаём будущее. И вы мне напомнили Спасибо.
Это не оккультизм. Бог видит, когда мы тверды духом. Кстати я, разумеется, предугадываю ваш ответ но тем не менее почему вы не ходите в церковь? Из-за ваших этих занятий? А прежде ходили?
Зачем? Богу до меня нет никакого дела, я уверена. И никогда не было. Ваша дочь говорит, что все мои таланты от дьявола и что я буду гореть в аду вместе с вашим сыном. Если вместе, то меня это вполне устраивает. Главное вместе.
* * *Стеклянисто-морозным днём, в первое воскресенье декабря, в дом явились гости. Трое в одинаковых шляпах и серых плащах, все как на подбор одинаковой комплекции, высокие, плечистые и со смутной угрозой в осанке они явно служили лишь дополнением к четвёртому, совсем небольшому человеку с индусским оттенком кожи, с разболтанными движениями, щуплому, как кузнечик, большеголовому, в костюме цвета кофе с молоком. Он походил на коммивояжёра и одновременно на факира. При одном его виде что-то в сознании Даны отозвалось камертоном она почувствовала нечто родственное и одновременно враждебное ещё тогда, когда увидела из окна, как у ворот остановился автомобиль и из него вышли какие-то люди.
Прошедший месяц иссушил Дану. Лёгкая синева под глазами превратилась в глубокие коричневые тени; губы, жестоко обкусываемые перед каждым сеансом ясновидения, покрылись бурыми коростами, иногда посреди разговора трескавшимися и сочившимися капельками крови. Эвелин фон Штернберг, в последнее время наблюдавшая за Даной с демонстративным презрением, однажды высказалась, перейдя со всегдашней холодности на едко-уничижительный тон: «Это какой безнадёжной идиоткой надо быть, чтобы так убиваться из-за мужчины, особенно из-за моего брата. Да что ты вообще себе вообразила, девчонка?» Дана пропустила её слова мимо ушей. Дана думала о том, что в тюремной камере царит выматывающий холод, кому это знать, как не ей.
Мне нужны только взрослые члены семьи, прислуге тут не место, сказал кофейный коротышка, завидев на пороге гостиной Дану с Эммочкой. И детей, детей, пожалуйста, уберите. Он замахал рукой, будто отгоняя насекомое; сам же при этом парадоксально напоминал большую осу широкий покатый лоб, зачёсанные назад глянцево-чёрные волосы, выпуклые тёмные глаза с желтоватыми белками, выступающий узкий подбородок. И аляповатый галстук в лимонную полоску. У коротышки был гнусавый, жужжащий голос и мягкое пришепётывающее произношение.
Эмма, ты слышала, что сказал вот этот господин, без выражения произнёс барон. Выйди за дверь.
Эммочка нахмурилась, однако покорно выскользнула в коридор. Дана замешкалась. Баронесса, Эвелин все были здесь.
А вы, Дана, останьтесь, добавил барон.
Прислуге тут снова начал коротышка и осёкся, когда барон, не обращая на него внимания, ровно повторил:
Дана, вы остаётесь. Сядьте же, наконец, и тогда мы сможем услышать, что вот этому господину угодно и какая причина заставляет его злоупотреблять нашим гостеприимством и нашим терпением.