Кстати, это не квартира, а дом.
Люда резко обернулась, что совершенно не свойственно ее флегматическому темпераменту:
И удобства на улице. Будешь попу зимой морозить, выдавила она по-лягушачьи и хихикнула: И вообще, ты себя слышишь? В Москве. Частный сектор. В котором. Живет. Бабушка. Я правильно расставляю акценты в устной речи, коллега?
Я ехала на такси во тьму, забрызганную рекламными вспышками. Голова освежалась, гнев на Клавдию Петровну отпустил. За окном неопределяемая местность гематитовый мрак, растекшийся по стеклу. Какой-нибудь дряхленький домишко с туалетом во дворе и ненормальным квартирантом. Да и бабушка слишком ласковая таких еще не встречалось мне. И дом в центре Москвы фата-моргана, не иначе.
Пальцы, сжатые в кулаки, начали неметь. Я съежилась, внутренне дрожа.
В салоне удушающе пахло новой обивкой запах бесконечных перелетов, навсегда въевшийся в меня. Вытащила из кармана «О́рбит», чтобы заглушить приступ тошноты.
Самолеты из прошлого выпорхнувшие. У меня с ними не сложилось ни дружбы, ни понимания. Хорошо, хоть жвачка в кармане оказалась.
Помню, вот так же, по ночному городу увозил меня папа-офицер из родного Хабаровска. Я смотрела на мелькающие дома, свет их оставался позади, и понимала, что это навсегда. И внутри ныло и скреблось еще непонятное, живое. Потом уже именуемое тоской. И когда аэропорт подмигнул дверьми, и когда толпа людей-теней проглотила, вот тогда поняла: оборвалась связь с городом. Безвозвратно. А в семье военных все так: все навсегда, все безвозвратно, и учишься не привязываться, не прикипать.
Учишься не чувствовать.
Не оттуда ли, из ледяного детства постоянных переездов, выросла театральная маска на моем лице. Вросшая в кожу. Вот она я, в отражении бокового окна, глядящая пристальным и отрешенным взглядом. Но я ли это?..
Второй проезд, да? повернулся ко мне угрюмый таксист.
Не знаю. Наверное, пожала плечами, стараясь придать тону звонкие и смелые нотки.
И ближе к нуару окна придвинулась, чтобы заглянуть через саму себя, на стекле запечатленную.
Мелкие, удручающего вида домишки. Еще несколько скукоженных крыш, и машина остановилась.
Судя по навигатору, приехали. Вон ваш дворец.
Дверь открыла не сразу. Посидела, немного успокаиваясь: дом трехэтажный, приветливо и тепло горящий окнами. А на улице, освещенной фонарями, склоненными в поклоне усталом, ни души. Кошка разве что, прошмыгнувшая меж тонких колышков соседнего забора.
Расплатилась и вылезла. Дождалась, шаркая носком ботинка по земле, пока медлительный водитель вытащит мой уродливый толстопузый чемодан из багажника.
И когда такси уехало, я осталась с ним впервые наедине. С этим большим теремом циклопом одноглазым, глядящим исподлобья.
Здравствуй, дом.
Тяжелый лязг затвора и в проеме калитки возник силуэт тучной бабушки с белым пушком-нимбом на голове темный силуэт в ослепляющем свете лампочки, над порогом висящей. И она не говорила ничего крот, всматривающийся в предметы перед собой.
Здравствуйте, это я звонила, по поводу комнаты.
А я думаю: дите-не дите стоит, вроде как лет двенадцати. Думаю: да не може ко мне
Я студентка. И мне восемнадцать.
И мы пошли к дому.
Собака издохла в прошлом месяце убили Мухтарку, так что пужаться некого. Графа разве что. Шелудивый дюже. И не уследишь, как со стола чей-то из харчей утащит, паскудник
Чернота по краям узкой асфальтированной дорожки, спина неповоротливой бабушки, неторопливая убаюкивающая речь ее, тяжелая входная дверь, холодный пол в прихожей с кучей сваленной обуви. Запах лекарств, вперемешку с чем-то вкусным и сдобным. Старый диван, накрытый плюшевым покрывалом с нарисованными оленями и бахромой скрученной, два кресла с узкими деревянными ручками Лестница деревянная, поскрипывающая, под которой закуток жилой.
Второй этаж слава Богу ненавижу первые, близкие к земле, похоронные, холодные Три двери, две полоски света под ними. Тишина призрачная. Словно дом насторожился при появлении нового жителя. Скрип раскрывшейся двери, полутемная комната с горящей настольной лампой, освещающей узкий квадрат пространства, тонкая тень девушки, склоненной над книгой за столом. Ручка, сигаретой торчащая во рту.
Щелчок выключателя и свет испуганный ринулся в стены и углы, и тут же успокоился, разлившись. Комната показалась электрически неживой после темноты.