Максим Шардаков
За дядиколиной спиной
«Я не делал ничего такого, чего не делали бы все остальные: здесь упасть, отползти, пригнуться, встать за укрытие, переждать секунду артналет, лежа на дне воронки, нырнуть в канаву от летящей сверху бомбы в общем, я делал все то, что делали все, каждый вокруг нормальный солдат, боец, человек. Других, поступавших иначе не видел, не знал, за два года беспрерывной фронтовой жизни не встречал ни одного».
И. М. Смоктуновский
Каски снять, котелки прочь, чтоб не брякали, «сидора» тоже вон!
Невысокий, но молодцевато подбористый сержант проворно содрал с себя лишнюю амуницию, затем достал из измазанных глиной галифе неожиданно чистый по военному времени носовой платок и, бережно сняв с груди новенькую геройскую звездочку и орден Красной Звезды, завернул награды в тряпицу.
Ни к чему фрицам знать, что по их души герои идут больно чести много. А вот гвардейский значок оставим на божий страх, озорно подмигнул он безусому солдатику, таращившему на бывалого воина восторженные глазищи, опушенные длинными девчоночьими ресницами. Парень, я не шучу скидай вещмешок! Что ты там прячешь? Никто твои хохоряшки не тронет. Как говорится, нема дурных сюда соваться. Все «дурные» вон, на «нейтралке» отдыхают. Вечным сном и в ангельских званиях
Разом посуровевший сержант указал на несколько бугорочков в серых шинелях и замурзанных ватниках, что застыли в разных позах на изрытой воронками равнине. У некоторых даже издали были заметны перекошенные от боли, забитые землёю рты и белели изодранные в страшной агонии нательные рубахи.
Это были красноармейцы 75-й Гвардейской стрелковой дивизии, подкарауленные опытным гитлеровским снайпером в полосе атаки. Немец, которого так и не смогли засечь, откровенно издевался. Стрелял метко и не всегда сразу наповал. Иных бедолаг подло мучил: ранил в живот, в горло, а чаще в пах. А потом по-садистски наслаждался нечеловеческим криком, от которого у бойцов, особенно из необстрелянного пополнения из Средней Азии, леденела кровь в жилах, и командиры никакими уговорами, руганью и угрозами расстрелом уже не могли поднять их в бой.
Комполка Маковецкий, дрожа от ярости, собрался самолично, как стемнеет, найти и на куски порезать гадину.
А чего темноты-то ждать? Пока мешкаем, этот изверг еще столько же ухлопает, с деловитым спокойствием высказался Герой Советского Союза сержант Николай Носков. Я охотник, так что эту породу знаю: волчара бешеный, которого даже свои сторонятся. Таких упырей я у себя в Очёре не один десяток перестукал. Им спуску нипочем давать нельзя. Зазеваешься полстада загрызет. Не ради жрачки даже из пустого баловства
Михалыч, тебя ж еще недавно из кусочков собрали и дышать с трудом заставили! Тут силенки нужны и нехилые, а ты, как мне доложили, и до ветру все еще на карачках ползаешь, забеспокоился командир. На тебя и так уже три похоронки отправляли не пущу
Я скрадом, товарищ подполковник, по ложбинкам да пригоркам. А ночь не нам, а ему в преимущество ищи-свищи его впотьмах И сил моих не считай, до Берлина их хватит!
А вдруг он там не один?
Этот-то? Этот оди-ин никто к такой мрази в напарники не пойдет. А не веришь мне, дай пару бойцов. Халила и, Носков огляделся. Хотя бы вон того приблудного солдатика. Эй, как тебя там Кешка?
Кешку послали с донесением в 231-й стрелковый полк, и он тут так и остался, потому что вернуться обратно у него не было никакой возможности даже ночью. Немец остервенело бил по плацдарму, простреливая каждый клочок земли, бросался в яростные контратаки.
Не боись дезертиром не сочтут! Сам видишь, некуда отсюда дезертировать только в «могилевскую губернию» Оставайся с нами, сынок, по-отечески успокаивал солдатика Носков. На-ка вот, поклюй немного и покемарь, пока немец разрешает. Пододвинул он котелок с аппетитно дымящимся кондёром из пшенного концентрата с кониной. Смелее тычь силёнки нам еще потребуются
С этого момента Кешка уже ни на шаг не отходил от заботливого сержанта, который умудрялся даже в самом пекле блюсти своих бойцов в сытости, «наркомовской пьяности», в тепле и на полном табачном довольствии.
Кешке шел уже девятнадцатый. Дома в Красноярске он крутил кино в солдатских госпиталях и пробовал играть в местном драмтеатре. Впервые увидев спектакль, Кешка навсегда потерял сон и постоянно надоедал худруку просьбами дать хоть какую-нибудь малюсенькую ролюшечку. Но на сцену его пускали редко. И не потому, что Кешка был бездарным лицедеем, а наоборот: его актёрский талант уже тогда озадачивал, ломал каноны, и режиссеры проявляли вполне логичное по тем временам благоразумие, «зарубая» парню даже пустяшные выходы с «Кушать подано!» как бы тот не отскоморошил чего-нибудь «лет на десять без права переписки»