Мне было приятно предстать перед Татьяной Алексеевной в таком выгодном свете, не скажу, что это часто удавалось, к сожалению, за ней и за Галей пришла машина. Им надо было в ателье и сделать какие-то покупки для дачи. За мной они заедут на обратном пути. Все пошли провожать их на улицу, я остался наедине с семгой. Первой вернулась Катя.
- Что скис? Уплыла твоя царевна?
- О чем ты?
- Не придуряйся! - Ее лицо - лицо грустно-мечтательного Петрушки передернулось злой гримасой. - Что я - слепая? А ты не робей, воробей. Пойдешь по накатанной дорожке.
Предчувствие нежданных открытий коснулось меня.
- Наверное, я переел семги и демократического пирожка. Я что-то не понимаю твоих загадок.
- Ты не знаешь, что Татьяна Алексеевна жила с Эдиком?
- Каким еще Эдиком?
- Галиным мужем. За это его и выгнали.
- Красивый был парень, - сказал я, ошарашенный, но не угнетенный, скорее подбодренный этим открытием. - Только я не верю.
- Верь - не верь. Она была влюблена в него, как кошка. Спроси Галю. Хотя она врушка и не станет закладывать мать. Когда Эдик вышел из окружения, в Москву примчалась не жена, а теща. Разве это нормально? Конечно, Василий Кириллович вышвырнул его вон.
- Как-то не в духе Татьяны Алексеевны такая страстность и импульсивность...
- Она страстный человек. Ты ничего не понимаешь в людях, а еще писатель. Страстный, затаенный, скрытный, с огромной выдержкой.
- Хороша выдержка! Кинулась, как девчонка, на свидание с зятем. Не стесняясь ни мужа, ни дочери, ни княгини Марьи Алексеевны.
- А это страсть! - сказала Катя каким-то грозным голосом.
И я понял, зачем она завела этот разговор. Она тоже была натурой страстной, затаенной и не прощающей. Пусть она выдумала меня, выдумала все про нас, она в это верила и сейчас осуществляла свою месть. В том, что случилось в семье Звягинцевых, не было ничего ободряющего для меня. Напротив. Не может быть повторного, автоматического взрыва страсти, а Татьяна Алексеевна не переходящее красное знамя, которое вручается ее зятю вместе с рукой дочери.
- Почему же она сейчас так робеет перед Василием Кирилловичем ?
- Ты уверен, что она робеет?
В тоне, каким это было произнесено, таился соблазн принять на веру многозначительную невысказанность. Но я отверг эту возможность, допустив, что Катя сейчас блефует.
- А ее образ жизни? Всегда дома, всегда одна. Не то монастырь, не то тюрьма. Такой компанейский человек!
- Слишком компанейский. Звягинцев этого и боится.
- Она всегда пила?
- До войны вовсе не пила. А потом пошло-поехало. С горя, наверное, что Эдика выгнали.
- Она же могла с ним встречаться?
- Сам же говоришь, что ее заперли. Вот и завивает горе веревочкой.
Тут вернулись провожающие, и разговор оборвался. Разговор простой и грубый, но впечатление оставил сложное. На какие-то минуты я вдруг усомнился в ослепленности Татьяны Алексеевны смазливым, но очень некачественным малым, ее зятем. Даже то, что он не поехал взглянуть на своего ребенка, говорит о полном бездушии... Стоп! Разве приказчик, погубивший Катерину Измайлову, был второй доктор Гааз? Откровенный сукин сын, преступник, отпетый негодяй. Но была молодость, стать, красота, обаятельная мужская наглость. У Эдика - имя-то какое-то футбольно-парикмахерское - все это имелось в избытке.
Татьяна Алексеевна была если не из купеческой, то из торговой среды, где привычное дело - семейный разбор с острым ножиком, удавкой, солеными рыжичками и после поминальных блинов безумные страстные ночи. Старый муж скучающая жена - молодой приказчик - такая же привычная для купечества троица, как французские Брибри, Мабиш и Гюстав, воспетые Достоевским.
Этот поворот мысли опять приводил меня к химерической возможности повторить путь своего предшественника. Но это почему-то не грело. Я перешел в следующий круг ада: мое чувство к Татьяне Алексеевне уже не исчерпывалось физическим влечением.