По-моему, Звягинцев недолюбливал Нину Петровну, распространяя дурное отношение на ее мужа, которого в глаза не видал. Звягинцеву не откажешь в проницательности стесняться было чего.
Нина Петровна загадки не представляла - обычная рыхлая добродушная русская баба, выпивоха, плясунья, балаболка, существо вполне безобидное. А вот ее избранник - полный моветон, как назвал Хлестаков почтмейстера Шпекина. Трудно понять, из какого морального захолустья возник этот человек. Он носил темно-синюю суконную кавказскую рубашку на миллионе мелких пуговиц, галифе и мягкие сапоги. На джигита он все же не тянул кургузый, плотный, с большим брюхом. К туловищу лабазника, зав-складом была приставлена большая, отменно вылепленная голова дореволюционного модного врача-гинеколога, украшенная серебром густой шевелюры, усов и бородки клинышком. Благородный портрет разрушали жуликоватые, бегающие глазки, топящие в медовом подобострастии опасноватую остротцу. Говорил он с анекдотическим одесским акцентом, и не только рассказывая анекдоты, до которых был охоч. Нина Петровна, обожавшая своего Мотю, выдавала его за провинциального актера, долго служившего на юге и перенявшего произношение персонажей, которых играл. Матвей Матвеевич был темен, как погреб, но темнота скрывала не окровавленные трупы, а мелкие нелады с уголовным кодексом. Самозабвенную влюбленность Нины Петровны в этого некачественного человека мне объяснили наличием у него уникальной "шляпы". Так, оказывается, называют набалдашник члена.
Я ценил эту пару за то деморализующее влияние, которое они оказывали на Татьяну Алексеевну. Только в их присутствии можно было услышать трогательный романс, исполняемый Татьяной Алексеевной с насмешливой, но несомненной грустью:
А бывало, он мне засаживал
Ленту алую в косу русую
А теперь его не стоит давно
Черногривый конь у ворот моих.
И каждый раз Нина Петровна перепевала этот куплет по-своему:
А теперь его не стоит давно
Эскадрон лихой на деревне той.
- Мне больше нравится черногривый конь, - мечтательно говорила Татьяна Алексеевна. - Это красивей.
- А эскадрон лихо намекает на групповое изнасилование, - вкрадчиво добавлял Матвей Матвеевич.
Это задавало тон, и разговор съезжал в сладкую топь эротики. Но тщетно пытался я уловить намеки на какие-то прошлые грехи, связавшие подруг нерасторжимой дружбой, о которую разбился авторитет Звягинцева. В доме царил безраздельно устав Василия Кирилловича, и такое своеволие Татьяны Алексеевны было примечательно. "Нинку" она мужу не уступила.
Меня удивляло, что, прожив уже достаточно долго в доме Звягинцевых, я не узнал о своей родне ничего нового. Можно подумать, что у них нет прошлого. А ведь должны же быть какие-то лирические воспоминания у людей, соединивших судьбы на заре туманной юности. Однажды кое-что приоткрылось по самому неожиданному поводу.
Меня давно занимала памятная доска на одном из старых зданий по Леонтьевскому переулку. Там сообщалось о гибели большой группы депутатов Московского Совета от взрыва эсеровской бомбы. Я вспомнил, что Василий Кириллович был депутатом Моссовета первого созыва, почему же его пощадила судьба?
С таким вопросом я обратился к своему тестю за общим завтраком.
- Папка бы тоже погиб, если б не я, - сказала Татьяна Алексеевна. - Я прибежала к нему на свиданку. Он вышел, мы стали обжиматься за углом. Тут как рванет!..
- Ну, ладно! - буркнул Звягинцев. - Поехала!..
Он громко рыгнул - непременный ритуал, свидетельствующий о сытости: "Уф, обожрал-ся!" - и вылез из-за стола. Он явно был смущен воспоминаниями Татьяны Алексеевны. Это напомнило мне Максима Горького, который краснел, если в присутствии женщины произносили слово "штаны", что не мешало ему при такой мимозности сожительствовать со своей снохой.