Бедный малыш, вдруг произнесла София, и в её глазах заблестели слёзы. С минуту она боролась с нахлынувшими эмоциями, стараясь улыбнуться, но я видел, как дрожали её губы.
Ничего, наконец, заговорила она, сжимая мою ладонь. Теперь всё будет хорошо.
Несмотря на её мягкий тон, я всё-таки насторожился. Мне эти слова показались странными, и я даже немного напугался, не случилось ли с моим здоровьем чего-то непоправимого. Мне было удивительно ловить взгляд синьоры Менотти, полный сочувствия и нежности. Я списывал это на свой болезненный вид и старался бодриться, чтобы не расстраивать эту добрую женщину.
Тогда я ещё не знал, что, задержав киднепперов, полиция изъяла и видеоархив горбуна. Я как свидетель со стороны обвинения должен был дать показания против Маурицио. Юрист, узнав о существовании видеозаписей, выдвинул предложение не заслушивать мои показания в суде, чтобы не травмировать мою и без того натерпевшуюся психику, а построить речь на материалах видеоархива. Чета Менотти как заинтересованные лица вместе с адвокатом просмотрели записи горбуна. Это, естественно, произвело неизгладимое впечатление на Софию. Джанлука же как мужчина держал свои эмоции в себе.
В общей сложности я провёл в больнице около двух месяцев: две недели в терапии и ещё пять в отделении психологической реабилитации. Психолог, которая с нами занималась синьора Марина была очень ответственным работником. Она видела мою замкнутость и старалась преодолеть тот барьер, которым я отделил себя от окружающего мира. Я же погрузился в воспоминания о посещении дома Менотти и семьи Джанфранко и боялся, что один неуместный вопрос может разрушить хрупкое равновесие в моей душе. Поэтому и ограничивал своё общение не только с детьми, но и со взрослыми. Исключение, конечно, составляли Джанлука с Софией и Джанфранко с его шебутной, но такой родной семьёй.
Однако была и ещё одна причина моей упорной замкнутости. Я хотел, чтобы синьора Марина поняла, с кем мне приятно общаться, и начала работать в этом направлении. Мне казалось, что в её власти донести до чиновников мысль, что меня нельзя возвращать в приют, а необходимо снова поместить в привычную атмосферу «Резерва нации». К сожалению, синьора Марина не понимала моих намёков и продолжала с помощью всяких методик внедрять меня в социум. Я избегал её общества, хотя, в сущности, женщиной она была неплохой и работу свою выполняла старательно. Она пыталась разговорить меня на общих собраниях, когда кто-то из детей рассказывал о своих снах или рисунках, или любимых игрушках. Я отмалчивался, потому что мне были неприятны другие дети. Большинство из них попало сюда после развода или после смерти одного из родителей. Я же был единственным круглой сиротой, да ещё и жертвой насилия. Это тоже неприятно выделяло меня из общей канвы. Мне не хотелось делиться переживаниями с детьми, далёкими от меня по сути переживаний, да и выслушивать их глупые фантазии я тоже особо не жаждал.
Я бы мог и сам сказать Джанлуке или Софии, что я хочу назад в «Резерв», но боялся этим заявлением отпугнуть их. Поэтому просто наслаждался теми небольшими порциями общения, что мне подкидывала судьба. А в оставшееся время я, как и раньше, брал мяч и уходил во двор, там бегал, тренировался: за время, проведённое в приюте, я многое разучился делать и теперь навёрстывал упущенное. Некоторые мальчики просились поиграть со мной, но я с неохотой пускал их в свой футбольный мир. Это ещё сильнее убеждало синьору Марину в моей глубокой душевной травме. Педагогом она была упорным, как я уже сказал, поэтому изыскала способ вернуть меня в социум. Я, правда, не догадался, что это её рук дело, мне приятнее было думать, что всё произошло по другим причинам.
И вот в один пасмурный октябрьский понедельник Джанлука приехал ко мне в обед, как всегда, коротко бросил «Одевайся быстрее!» и сел во дворе на скамейку. Я за одну минуту собрался, выскочил на улицу, подошёл к детской площадке, где сидел Менотти, хотел окликнуть его, но передумал. Остановился, спрятавшись за детскую горку, и наблюдал за ним. Мне хотелось запомнить всё, что с ним связано: как он двигается, как говорит, как улыбается.
Ему опять звонили разные люди, он разговаривал, закинув ногу на ногу и перебирая на ладони мелочь, которая приятно позвякивала. Изредка ветер дул в мою сторону и приносил запах дорогой туалетной воды. Он был таким мягким и спокойным, что у меня щемило сердце. Я вспомнил то Рождество, подаренное мне Судьбой, светло-бежевые обои в комнате, где я спал десять сказочных ночей, стол, сервированный большими чёрными тарелками и блестящими вилками. Впервые эти воспоминания не вызвали чувства сожаления, а наоборот, рождали в душе странный подъём. Мне захотелось забыть всё плохое, простить дурака-директора приюта и просто жить, принимая всё, что даёт и отбирает Судьба. Я мог бы часами смотреть на Менотти, но он заметил меня.