Башир Омарович, напряженно сказал шофер, Однако что-то не то, может, повернем?
Езжай, злобно сцепив зубы, буркнул подполковник, прорвемся. И расстегнул кобуру револьвера. Здравый смысл опять куда-то делся, спрятался глубоко-глубоко и шевелился тихонько, как нашкодивший котенок. Подполковник вдруг успокоился, ему даже стало весело. «Давай, давай, возбужденно думал он, давай повоюем!» Запищала рация.
«Башир Омарович, неторопливо прогудел голос Николая Ивановича, Мы не договорили. Вы сейчас подъезжаете к 122 километру, там поворот к моей даче. Вас там ждут. Это я к тому, чтобы Вы от избытка чувств не начали палить из вашей пушки в моих людей, он хрипловато рассмеялся, Вы уж уважьте старика, навестите.» И отключился.
На дороге действительно стояло несколько машин с тонированными стеклами и киношные качки с квадратными затылками, подбородками, плечами и мозгами, в черных кожаных куртках и черных очках, расставив ноги и заложив руки за спину, понтовались на повороте. Башир Омарович хмыкнул в их сторону.
Сворачивай, сказал шоферу, мы в гости едем. Чай пить с баранками.
Сашка искоса глянул на подполковника. Они понимали друг друга с полуслова. Что умел Башир Омарович, так это окружать себя преданными людьми, умел выручить их из тяжелой ситуации, умел быть полезным и нужным для людей без различия чинов и количества денег. Бывшего ветерана чеченской войны Сашку Мазина, он буквально спас от тюрьмы, и ни минуты не пожалел, что взял его шофером. Тот не только машину знал, как пять пальцев, но и пошел бы за ним в огонь и в воду. Машина не просто ехала, она летела по гладкой. Как яичко автостраде. Впереди замаячили очертания большого дома, выложенного дорогой плиткой. Ворота раскрылись, и они въехали на большой, засаженный деревьями двор. Пахло снегом и свежей землей. Подполковник вылез из машины и неторопливо огляделся. Дом был укреплен как резиденция президента. Опытным глазом он сразу отметил насколько уровней защиты, натыкано камер слежения, ночью по ограде скорее всего пускают ток и, наверное, выпускают собак. Его никто не встречал. Он постоял, ежась под порывами резкого ветра, и медленно пошел к дому. Двери бесшумно распахнулись, здоровенный швейцар молча принял у него куртку. По лестнице навстречу ему, одетый в синюю мягкую домашнюю куртку, спускался хозяин. Дом был большой, богатый и странно пустой. Вдруг зазвенел звонок, и двери во двор стали медленно раздвигаться. Большая, белая альфа-ромео бесшумно въехала на территорию. Из открывшейся двери с радостным звонким лаем вылетела маленькая белая кудрявая собачонка в смешной меховой жилетке и с розовым бантиком. Вслед за ней легко и быстро, как на роликах, выкатилась кругленькая невысокая молодая женщина в белой пушистой курточке и забавной красной кожаной кепке. На ее милом некрасивом личике сияла такая радостная счастливая улыбка, что Баширов невольно улыбнулся в ответ. Николай Иванович, отстранив подполковника, как-то по-старчески всплеснув руками, кинулся к женщине, суетливо захлопотал вокруг нее. А она уже висела на шее грозного банкира, болтая ногами и хохоча, собачонка носилась вокруг, отчаянно облаивая хозяина. Заинтригованный необычным зрелищем, Башир Омарович не сразу обратил внимание на вылезшего с другой стороны машины высокого худого и нелепого парня, терпеливо ожидавшего конца бурной встречи. Он неторопливо обнял утонувшего в его длинных руках Николая Ивановича, и они, оживленно переговариваясь, двинулись дружной троицей к дому. Вокруг все также было пусто.
Ни души не было в большом сыром дворе.
Это Зиночка, моя дочка, и зять тоже мой Алексей Иванович, неловко представил гостей хозяин, Он, кстати, из ваших мест. Подполковник встретился с умными, спокойными серыми глазами, рука у тощего зятька оказалась неожиданно сильной и крепкой. Зиночка, озарив всех лучезарной улыбкой, утащила мужа куда-то наверх. Огромный пустой дом наполнился жизнью и теплом. Через засушенное, замороженное жесткое лицо Николая Ивановича проглянуло что-то человеческое, неожиданно трогательное и доброе.
Он очень любит дочь, понял Башир Омарович. И вдруг иначе посмотрел на страх этого очень богатого, умного, жестокого человека. Это был не столько страх перед мучительной смертью и страданием, сколько страх за эту некрасивую, но такую полную жизни и радости, и, наверное, очень своевольную и избалованную девочку.