Когда они все же увиделись, Давид в сердцах наговорил ему всякого, а в конце испугался, что Але обидится, а то и ударит. Нечего мелкоте учить его жизни. Но тот лишь смущенно тер светлый ежик на голове, нервно закусывал губы, но не уходил и не огрызался. Слушал молча, и было видно: Давид озвучивал то, что Алессандро и так знал. Но по какой-то непонятной причине все равно поступал по-своему. По-дурацки.
Мартино страшно не любил Але, демонстративно не здоровался с ним в школе. Считал, что он плохо влияет на Давида и «один Бог знает, как все это когда-нибудь кончится». Давида эта обернутая в старческое брюзжание детская ревность скорее смешила, чем бесила. До сего дня.
За пасхальные каникулы классы побелили, и в воздухе все еще стоял запах акрилика. Окна профессоресса[4] открывать не позволяла: под ними шумели на спортивной площадке средние классы[5]. От монотонного голоса учительницы, которая зачитывала имена, клонило в сон, хотя урок едва начался.
Алессандро Эспозито!
Давид поднял глаза. С утра Але точно был в школе, но мало ли что ему взбредет в голову Нет, Алато сидел на своем месте, спокойно смотрел на профессорессу.
Где ты был вчера?
Семейные обстоятельства, не моргнув глазом, ответил Але, поднялся и положил на учительский стол сложенный листок. Вот записка.
Профессоресса вздохнула, поставила отметку в журнале.
Да врет он, внезапно сказал Мартино.
Давид удивленно уставился на него, Алессандро усмехнулся и сел на место, опустив взгляд.
Мы же в парке его видели, с самого утра, Мартино посмотрел на Давида в поисках подтверждения, но тот ощущал себя так, словно под кожу впрыснули обезболивающее, как у зубного не мог шевельнуть губами, сказать ни «да», ни «нет».
Алессандро, сдвинула брови учительница, Опять хочешь остаться на второй год?! Два часа после занятий, припечатала она.
Я не могу, поднял лицо Але.
«По семейным обстоятельствам»? уточнила профессоресса.
Класс засмеялся, Давид ощутил, как ему становится дурно. Алессандро тихо, серьезно повторил:
Я не могу. Мне надо забрать Лауру из садика.
Я не желаю больше ничего слышать, Эспозито, поморщилась учительница. Это, в конце концов, уже не смешно.
До звонка Давид боялся смотреть в сторону Але, но все равно то и дело бросал взгляд. Алессандро сидел, неподвижно вперившись в доску, только покрасневшие скулы выдавали его эмоции. У Давида желудок в узел скручивался при мысли о том, что Алато может отчебучить, но тот просидел до звонка тихо, а потом пропал, но вещи оставил на парте. Правильно еще одного вызова профессоресса не потерпела бы
Какого хрена ты это сказал?! набросился Давид на Мартино, едва они вышли из класса.
В смысле? поднял бровь Мартино.
Какое тебе дело?
Я просто сказал правду.
За что ты его так не любишь? Але ничего тебе не сделал. Ты же ничего о нем не знаешь!
Ну да, а ты знаешь! язвительно прищурился друг. Сам ведь рассказывал, что из него слова клещами надо тянуть! А я знаю достаточно: он шляется с пьяной компашкой, на которую постоянно вызывают карабинеров, пьет, курит и Мадонна что еще, а ты почему-то ходишь за ним и смотришь снизу вверх!
Ты звучишь, как Нико, скривился Давид, со злостью выдохнул, подергал себя за волосы на макушке.
Ты же там был со мной и видел. А теперь я в твоих глазах почему-то предатель!
То, что ему надо забирать сестру тоже правда, ответил Давид.
Но у них же есть родители! развел руками Мартино.
Давид посмотрел на него долгим взглядом, поправил сумку на плече и ушел вперед.
***
Бабушку Виола всегда вспоминала с теплотой и острой, щемящей нежностью, от которой к глазам подступали слезы. Неграмотная простая женщина была для внучки средоточием всего добра и величия, что только есть в людях.
Баба, прошептала маленькая Виола, уткнув губы ей в пушистые седые пряди у уха. Они взяли у тебя все мыло, которое в кладовке.
Сколько? тихо спросила бабушка, не прекращая штопать носок.
Виола растопырила десять пальцев.
Это много, покачала головой бабушка и вздохнула. Будет им достаточно и пяти. Остальное оставь. Пусть их