Очередной была серия радиопередач о ростовчанах студентах Литинститута. Их оказалось немало, и на дневном отделении, и на вечернем, и на заочном. Я читала их стихи и прозу, сидела у них на семинарах, говорила с их преподавателями.
На очном отделении училась одна поэтесса из Каменска. Я сейчас думаю поэтесса из Каменска? Не она ли выступила на секции поэзии, когда меня принимали в Союз писателей?
Тогда её руководитель, Ашот Гарнакерьян, который десять лет подряд писал отрицательные рецензии на мои сборники стихов, так и не увидевшие свет
Он бросил с досадой в конце обсуждения:
Все говорят Светлана, Светлана! Кто-нибудь помнит наизусть хотя бы одно её стихотворение?
Я помню, сказала невысокая светленькая девушка.
Кто вы, представьтесь.
Поэтесса из Каменска. Я знаю наизусть стихотворение «Подарок».
И прочла! На этом обсуждение закончилось.
Но это сейчас я связала её и молодую поэтессу, с которой я познакомилась в институте. Странно, что только сейчас.
Она была очень талантливая, девочка совсем. Я читала и перечитывала её стихи, и думала как здорово, я так не умею.
Стихи она писала совершенно в другой манере. Но для меня это не имело значения, главное, это были Стихи. В них, как в зеркале, отражалась её ранимая, смелая и беспомощная душа. Они, как полотна импрессионистов, помимо, поверх смысла, действовали на эмоции, вызывали ответное чувство.
Беленькая, небольшого росточка, вчерашняя школьница, и только когда поднимала на тебя умные, живые серые глаза, было понятно, откуда бралась взрывная экспрессия её стихов.
Я и сейчас помню две её строчки:
Ушли и оставили жалость на подоконнике:
Беспомощная какая
Она прислала на конкурс в Литературный институт тетрадку стихов, переписанную от руки, с цветами и бабочками из переводных картинок. Лев Ошанин принял её в свой семинар, разглядел, умница!
Я пошла на семинар, где обсуждались её стихи. Им руководил уже другой поэт, Василий Ефимович Субботин.
Что творилось в аудитории! Как кричали на неё эти мальчики и девочки, которые тоже писали неплохие стихи, наверно, если прошли строгий творческий конкурс.
Формализм это было самое мягкое обвинение. Ни один человек не выступил в её защиту.
И руководитель семинара только улыбался и молчал.
Я была гостьей, но моё врождённое чувство справедливости
Ну что вы говорите! Я понимаю, её стихи слишком отличаются от тех, что пишите вы. От моих стихов они тоже отличаются, ну и что? Художника нужно судить по законам, которые он сам для себя устанавливает. У неё сейчас, например, голубой период, потом она станет писать другие стихи. Главное, чтобы это были Стихи! С большой буквы!
Надо сказать, тогда понятие «голубой» употреблялось в своём истинном, первоначальном смысле.
Это сейчас мой компьютер с негодованием подчёркивает красным в моих ранних стихах:
В вагоне стены голубые,
И голубые зеркала
Она плакала, совсем как я, когда мою прозу ругали «катаевщиной».
Василий Ефимович почему-то соблюдал нейтралитет. Когда все разошлись, сказал:
Они все считают себя гениями, спорить с ними бесполезно. Думаете, вы их убедили?
Я бы смогла их убедить, если бы руководила семинаром. Но может, они задумаются, хоть один из них.
Летом я сделала о ней передачу на радио. Принесла её стихи в журнал «Дон». Даня Долинский, он тогда заведовал отделом поэзии, сказал:
Когда ты перестанешь открывать таланты, у нас и открытые некуда девать!
А через восемь лет:
Она у нас сейчас ведущая поэтесса!
Она могла быть ею на столько лет раньше!
И в издательство принесла её стихи:
Я помогу ей составить сборник, напишу предисловие.
Людмила, зав. редакции художественной литературы, посмотрела на меня выразительно. Я понимала, что она хотела сказать:
Скажи спасибо, что мы тебе книжку выпустили!
В Союзе писателей не могли придумать, как ввести в какие-то рамки эту мою бурную деятельность. В конце концов, Борис Васильевич Изюмский сказал на собрании:
Мы поручили эту работу Светлане, и она справилась.
Но по институту прошёл слух, что мне можно принести свои работы, и прозу, и стихи. Я прочту, и поговорю, и посоветую. Я перечитала несметное количество рукописей, не только своих земляков.
Легенды живучая вещь! Через несколько лет в больнице я ждала, когда меня заберут на операцию. Она была назначена на десять утра, потом её перенесли на двенадцать, потом на два часа.