Иногда удается поставить диагноз, почему-то очень часто звучит тромбоз легочной артерии, или просто сердечная недостаточность. Людям и в самом деле часто, очень часто становится плохо с сердцем, и по теории вероятности логично, что сколько-то из носителей сердечной недостаточности по несчастливому стечению обстоятельств в момент неизбежной смерти оказываются в полиции. Но не каждый же день!
Стоит, между прочим, иметь в виду, что, если смерть вдруг запаздывает, человек успевает доехать до дома или до врачей и рассказать, откуда именно у него взялись неожиданные проблемы со здоровьем. Так случилось 26 января в Белгороде, где задержанный и потом отпущенный гражданин успел рассказать врачам, что в полиции его избивали, и только после этого умер. Его избили в полиции, и после этого он умер сенсация, правда? Вы удивлены?
Десятки моих соотечественников в течение двух неполных месяцев (если считать годы, то будут сотни) оказались объединены одной общей судьбой задержан, доставлен в отделение, внезапно почувствовал себя плохо, умер. Такая вот русская Эбола, смертельная болезнь, ежедневно утаскивающая на тот свет самых разных людей, мужчин и женщин, молодых и старых. Каждый день или почти каждый день в России кто-то внезапно умирает в отделении полиции. Это нормально?
Я не берусь утверждать, что в каждом из этих десятков случаев речь идет о смерти в результате физического воздействия со стороны полицейских, но я не верю, что полицейские участки обладают каким-то загадочным мистическим качеством, обеспечивающим повышенную смертность от тромбозов и инфарктов именно в этих стенах. Если новости каждый день приносят внезапную смерть в полицейском участке, то речь действительно идет о какой-то странной эпидемии, нуждающейся в точном выяснении ее причин, локализации и эффективной борьбы с нею. Это менее интересно, чем Донбасс, это не вызовет бурных обсуждений в социальных сетях, да и скучно читать заунывно повторяющиеся одинаковые истории «Умер, умер, умер». Но вы уверены, что умирать всегда будет кто-то другой, не вы? Я по поводу себя совсем не уверен, и я боюсь этой эпидемии, и хочу, чтобы все ее боялись, потому что она страшная, и ее нужно остановить.
1
Он опоздал на похороны отца.
Аэропорт пятьдесят какого-то года постройки, времен великой дружбы, непропорционально большой для маленького областного центра, десятиугольная ротонда, и под потолком статуи каких-то колхозниц с отбитыми носами. Под статуями стоячее кафе, пластмассовые стаканчики, чай в пакетиках, и можно курить, и Химич курил, злился на себя. Командировки самое частое дважды в год, ездить ему нравилось, но посылали редко, а тут повезло; он всегда говорил, что если уж ездить, то только в такие места, куда по доброй воле и за свои деньги никогда не поедешь. Какие-то безумные степи у границы, сопка, и на сопке городок из одних пятиэтажек, только приехал позвонила мама, и он, конечно, сразу сказал, что вылетает, но до аэропорта восемь часов на такси, и до Москвы семь часов, а от Москвы хоть и полтора часа, но стыковка неудобная, десять часов между рейсами. Мама спрашивала, не обидится ли он, что похоронят без него, и пришлось ответить, что нет, не обидится; будущее время служило страховкой от заведомой лжи, и, стоя над своим пластмассовым стаканчиком, он думал, что сам не знает, обидится ли он на кого-нибудь завтра или послезавтра, когда прилетит. Сейчас он просто злился.
Отца хоронили сейчас. Он посмотрел в интернете 5708 километров по прямой или 7467 по трассе, точка А и точка Б. В точке А закапывали отца, в точке Б посреди дурацкой ротонды под статуями стоял сын. Водки взял в самолете, три маленькие бутылки, очень маленькие он называл их детскими, хотя знал слово «чекушка». Выпил, выпил и выпил три раза подряд. Надо было думать об отце, и он честно закрыл глаза, пытаясь объяснить себе, как и когда симпатичный мужик из детства превратился в унылого пенсионера, с которым Химич, впрочем, знаком были только заочно уехал в Москву, родителей сначала пытался навещать, но быстро плюнул, потому что и разговоры все не о том, и нервов жалко, и вообще ничего интересного; куда все девается? Понять не смог, заснул.
Через сутки он встанет у холмика с фотографией, один маму попросил сидеть дома, она не спорила. Ее «Ты не обидишься?» звучало теперь как «Ты не обидишься на отца?» оказалось, что здесь, перед фотографией, хочется обижаться именно на него, даже не на себя. Мама, когда позвонила, сказала просто «умер», а тут, оказалось, почти самоубийство. На самоубийц можно обижаться?