Роднянская указывала на видимую связь терцевских «Мыслей врасплох» с «Опавшими листьями» Розанова, акцентировала «расхристанность», которую «Синявский охотно культивирует в себе, следуя опять-таки примеру Розанова» и которая, по убеждению критика, «Пушкину, конечно, не присуща (а там, где она ему приписывается, автор фальшивит)»[37], но что особенно важно в плане интертекстуальных перекличек отмечала, что «в заметке Розанова, в частности, уже звучит тема пресловутой пушкинской пустоты в сравнении с духовной содержательностью Гоголя»[38]. Более того, в своих размышлениях исследователь углубила наблюдение и указала на еще один претекст, подчеркивая, что суждения о «пустоте» Пушкина впоследствии будут подхвачены В. Соловьевым: «в <> капитальной статье Значение поэзии в стихотворениях Пушкина [тот] переосмыслил их в высоком ключе», поясняя: «чтобы открыться вдохновению, изливающемуся из надсознательного источника, поэт должен быть нищ духом, его душа должна быть так же пуста, как та пустыня, куда его тянет»[39].
Оставляя в стороне аксиологическую напряженность определений Роднянской («подражатель», «эпигон», «расхристанность», «фальшь», «жаргонизм» (как явление) и др.), отметим, однако, что исследователь весьма точно и аргументированно наметила преемственность Терца в отношении к эстетизированно-артистической прозе Розанова и уловила концептуально-семантическую близость осознания пушкинской «пустоты/полноты» у Терца и В. Соловьева.
Помимо Розанова и В. Соловьева И. Роднянская указала еще на одно важное имя в ряду сопоставительных связей Терца на имя Константина Леонтьева. Причем (одной из первых) Роднянская выделила в этой перекличке не столько стилевой, сколько содержательный, мировоззренческий аспект:
«<> есть у Синявского еще один учитель несомненный поклонник чистой художественности и в жизни, и в искусстве, бессильный примирить, как впоследствии и Андрей Синявский, свой эстетизм со своим христианством. На языческого Пушкина он глядел почти теми же глазами. <> И впрямь: читаем у Терца разбор стихотворения Делибаш на чьей стороне Пушкин, за кого из смертельных противников молится он? Конечно, за то, чтоб одолели оба соперника; пушкинская молитва идет на потребу миру такому, каков он есть, и состоит в пожелании ему долгих лет, доброго здоровья, боевых успехов и личного счастья. Пусть солдат воюет, царь царствует, женщина любит, монах постится, а Пушкин, пусть Пушкин на все это смотрит, радея за всех и воодушевляя каждого. Да ведь это же та единственно достижимая на земле гармония, которую Константин Леонтьев в брошюре Наши новые христиане с такой горячностью противопоставлял розовой мировой гармонии Достоевского! <> Он помещает искусство по ту сторону добра и зла, чтобы вычленить для себя желанную область свободы. Освобожденный пленник шел. Эта область свободы реализуется через полнейший отказ искусства служить посторонним целям»[40]