Мы сели за один столик и, набрав воздуха, я сказал это чужеродное и непривычное моему языку, как собачий лай:
-- Хай!
-- Хай! -- было мне бодрым ответом.
Мы жевали пиццу. Ее пицца была со шпинатом и грибами. За два с полтиной. Я со своими расползающимися габаритами такого себе позволить не мог. Расплавленный сыр тянулся лохматыми нитями ей в рот, и она, ловко действуя длинным язычком и акульими зубками, рвала его связь с тестом.
-- Меня зовут Боб, -- соврал я. На самом деле меня зовут Вова.
-- A меня -- Aнджела.
Я остановил ее руку с пиццей на полпути ко рту и сказал:
-- Вот уже девять лет я мечтаю познакомиться с девушкой по имени Aнджела.
-- Да? -- удивилась она и переложила пиццу в другую руку.
-- Да, -- подтвердил я. -- В этом имени мне слышен шелест пальм и шепот волн. Я хочу жить на Кубе с женщиной по имени Aнджела. Временно, до наступления лучших времен, я готов жить с ней в Бруклине.
-- Милый, -- ответила мне моя Aнджела, и, положив, наконец, пиццу, взяла мою руку в свои. -- За всю свою факаную жизнь я ни разу не слышала ни про шелест пальм, ни про шепот волн. Очевидно ты -- поэт.
-- Да, -- кивнул я. -- Я -- народный поэт Кубы. Злая судьба забросила меня в этот вонючий Нью-Йорк, но теперь, когда я встретил тебя, мне кажется, что еще не все потеряно.
-- Сегодня я должна встретиться со своей подружкой. Если я не приду, она убьет меня. Но завтра...
-- Ну вот, -- расстроился я, -- ты -- лесбиянка...
Но я не услышал ответа. Набросив на меня плотное покрывало духов, горячего теста, сыра, шпината, тела, она поцеловала меня в краешек губ, и поцелуй этот был влажным и зовущим, как воды Мексиканского залива.
Вечером все было по-старому. Жена в мертвом полусне дрейфовала навстречу своей старости. Телевизор гнал свою бесконечную разноцветную подливу с подставным смехом. Я сел к кухонному столу дозаполнить пару-другую накладных. Цифры, цифры, цифры потянули меня в студнеобразный омут тяжелой, как болезнь, дремоты, и лишь легкий зуд между пальцами левой руки заставил меня очнуться. Расклеив глаза, я обнаружил, что щекотку производила пара рыжих тараканов, живо подъедавших остаток бутерброда в моей руке.
"Бу-бу-бу, ха-ха-ха", -- терзал мутное пространство квартиры телевизор.
На следующий день я снова встретил свою латиноамериканку.
-- После работы! -- шепнула она мне, лукаво подмигнув.
Я взял в банковской машине сто долларов и, ухватив за руку мою кожаную в заклепках подругу, полетел с ней в "Телефон". Ветер осеннего вечера нес нас на своих тугих струях на угол Третьей авеню и 1О-й улицы, где за стеклами в мелких красных переплетах тихо мерцали свечи и слышалась волынка, тоскливая и безнадежная, как сама жизнь.
Мы заказали кальмаров в сухарях, салат и пиво. После первой же кружки "лагера" моя спутница потянулась ко мне и, глядя прямо в глаза, дала под столом волю рукам.
-- Как подружка? -- поинтересовался я, склоняясь к ней и заслоняя ее глазами все.
-- Хочешь к ней? -- спросила она, облизывая с пухлых губок поджаристую пыль.
-- Да! -- согласился я, предвидя чудное.
-- Только после кальмаров, ладно? -- Моя нимфа убрала из-под стола свои ласковые руки и вернулась к еде. Вздохнув, продолжила:
-- Она живет с братом. Ее брат был командиром партизанского отряда. У него даже есть медаль за заслуги перед революцией и мачете с дарственной надписью от Че Гевары. По ночам он выходит с ним на улицу и возвращается с ведром кокаина. С одной стороны, это может не каждый, но, с другой стороны, -- в задумчивости закончила она, -- он полный дегенерат.
-- A еще революционер, -- поддержал я. -- Вот так вы и просрали свою Никарагуа Виолетте Чаморре. Революционер должен быть чистым, как горный хрусталь, и аскетичным, как Рахметов.
-- Он -- аскет, -- уверила она меня. -- У них дома пусто, хоть шаром покати. Он спит на голом полу.
-- Вынес, наверное, все и спустил.
-- Какая разница? -- она отодвинула от себя пустую тарелку.