Первые три года после приезда из Франции прошли относительно спокойно. Две мои сестры Денис, которую в Польше звали Данкой, и Ирена пошли в школу. Марысе только исполнилось четыре. По воспоминаниям Ирены, дети дразнили ее, потому что она плохо знала польский, да и вообще отличалась от остальных. (В этом отношении дети всегда жестоки). Данка, с другой стороны, была бойчее; как писал отец в одном из писем 1950 года, знакомый куратор с искренним удивлением сказал ему, что впервые в своей жизни видит ребенка, который так радикально мыслит по-социалистически.
Мой лицей был на улице Огродовой. Я ходил в профильный физико-математический класс. И не без удовольствия. После парижских курсов мне было легче, чем моим сестрам, у которых за плечами была только французская школа. Товарищи ко мне относились доброжелательно, меня считали несколько экзотичным пришельцем из Франции, который мало что знал о том, что происходит в стране. В самом начале, а я пришел в класс после начала учебного года, меня удивил ксендз Залеский (если я правильно помню его фамилию), который, зачитывая список в журнале, дойдя до моего нового для него имени, поднял глаза, смерил меня сверху донизу и спросил: «Ренэ? Из Франции значит? И как там поживает этот шельмец (возможно, он использовал другой эпитет, я не уверен) Морис Торез?». Я не помню, что ответил, скорее всего, от удивления ничего. На эти уроки религии я ходил, несмотря на мое воспитание в духе атеизма, потому что мне все было любопытно (во Франции уроки религии проводились за пределами школы). Ксендз Залеский без обиняков высказывался по поводу современности, в меньшей степени говорил о Евангелии. Мне казалось все слишком примитивным и не убеждало меня. Однажды он не пришел на занятия. Один из его коллег уже знал, что его арестовали. За разговоры? Это было немного странно, но мы как-то долго об этом не размышляли.
Мне особенно нравились уроки физики профессора Нечипоровича[27], очень привлекательного, всегда элегантно одетого; он вел себя так, словно был приглашенным гостем в школу. Время от времени, в конце урока, он вынимал из кармана пиджака маленький блокнот и листал его с минуту, длившуюся вечность. Тогда глаза всего класса смотрели на меня я вставал и задавал вопрос, связанный с последней темой урока. На уроке по оптике, после выведения формулы для линзы, я интересовался тем, как возникает явление радуги. Наш милый профессор вставал и с готовностью объяснил это на доске до самого звонка. И так нам несколько раз удалось избежать опроса.
Нашей любимицей была профессор Ядвига Осецкая, преподаватель польского языка. Маленькая, с выразительными, большими глазами, иногда принимавшими обманчивое мечтательное выражение (потому что на самом деле она ничего и никого не упускала из вида и не отличалась мягкостью в оценках). Любили же мы ее и уважали, потому что благодаря ее умению вести уроки они превращались для нас в настоящие дискуссии, особенно, когда мы обсуждали «Куклу»[28]. Ей не нужно было никого спрашивать по журналу, мы сами срывались с места, чтобы взять слово. Однажды, когда речь шла о характеристике Жецкого, я сказал, что он был так ярко изображен, что стоит у меня перед глазами как живой. «Тогда нарисуй его!» воскликнула профессор Осецкая. Я побежал к доске именно подбежал, а не подошел, чтобы ничего не потерять из своего образа этого бонапартиста и несколькими штрихами нарисовал его голову в профиль, что вызвало полный восторг у нашей учительницы, а меня привело в состоянии, о котором я не могу забыть по сей день. Она сказала одному из нас пойти в секретариат и попросить большой лист кальки, чтобы перевести рисунок, который затем забрала с собой домой.
Несколько раз я был у нее в комнате, чуть ли не на улице Мицкевича. До поздней ночи мы обсуждали с ней уже гораздо более общие темы. Было о чем подумать После возвращения мне приходилось довольно долго стоять под дверью в нашем коридоре, ждать пока отец не проснется и не откроет мне, он тактично никогда ни о чем меня не спрашивал.
Я не помню, сопровождала ли она нас в школьной поездке во Вроцлав. Мы поехали туда, чтобы посмотреть выставку, посвященную Возвращенным землям, о которых тогда (и еще долго потом) трубили, что мы всегда там были и теперь там будем.
После возвращения она нам дала задание написать о своих впечатлениях от этой выставки, по которой у нас была невероятно длинная экскурсия. Я честно написал, что меня в ней заинтересовали не вопросы, связанные с историей, а ее оформление, то, как она была представлена зрителям. В частности, я был очарован мастерством наших художников-оформителей, которые с помощью обычного плотного листа картона создали изящные и в то же время простые и недорогие иллюстрации и тексты на разные темы (умение работать со шрифтами было сильной стороной художников, оформивших выставку).