Что же сказать о слухе, чутье, простой политической грамотности самоуверенного издательского редактора, который, несмотря на все протесты переводчика, трижды заменил это весьма существенное слово другими: "богатые фермеры" и "наши богатеи"?
* * *
Кое-кто оправдывает всякие "авось"и "небось" в зарубежной книге необходимостью передать просторечие.
В английской, американской литературе его передают прежде всего неправильностями произношения. Именно фонетически показывают, как говорит ребенок, негр, индеец, ирландец, уроженец того или иного штата, города, питомец того или иного колледжа.
А что делать переводчику? Заставить ирландца окать по-волжски?
Конечно, это вздор.
Вернее всего пользоваться простым, подчас даже примитивным синтаксисом, просто строить фразу и - да, в самом деле - прибегать к нашему просторечию. Но не везде же оно годится, наше просторечие - и не каждое слово годится! Тут невозможны "сермяжные" чаво, чать, кабы. Всякий раз надо прислушаться: что получается?
Переведен очередной детектив Ж. Сименона. Упомянуто, что у светской дамы какое-то очень важное свидание. С кем бы это? Небезызвестный Мегрэ догадывается: "С парикмахером, поди (!)"
В другом месте о ней же говорит уже швейцар: "Она, поди, еще ничего не знает. Насколько мне известно, она еще спит, и Лиза не решается будить ее".
Швейцару просторечие, может быть, и пристало, но тогда зачем здесь же обороты гладкие и книжные?
Рассказы известного знатока природы Дж. Даррелла, действие происходит в далекой экзотической Гвиане. Один из героев, полубродяга, говорит: "Кажись..."
Очевидно, переводчик старался передать малую культурность говорящего. И заставил подумать не о жителях Гвианы, но о рязанских мужичках прошлого века.
В той же книжке другой герой, уже достаточно грамотный и отнюдь не гвианец, изрек: "Капитан был шибко сердит" - и при этом, сев на колючую траву, "констатировал это через свои брюки".
И еще: "Думаю, мы сдюжим, если вы дадите нам пару добрых смирных коняг". Это говорит сам рассказчик. Собеседник отвечает: "О, я подберу вам пару смирных лошадей" - и тут же начинает "утрясать (с третьим персонажем) детали".
Диву даешься - откуда такой разнобой, такая безвкусица? Как переводчик этого не ощутил? А редактор?
Повесть о далеком прошлом, разговор подростков:
- Как это глупо! - сказал я.
- Идиотизм! - весело прибавила она.
У автора idiotic, но, конечно, в устах девчонки, почти четыреста лет назад, этот "идиотизм" звучит дико, хотя он был бы возможен в книге о другом времени и другой среде, в речи взрослой, рассудочной. А тут верней хотя бы: Просто дурость! Или: Уж куда глупей!
В переводе мы работаем со словесным и образным материалом сразу двух культур, двух разных языков. И переводчику, и редактору (а кстати, и журналисту, пишущему о чужой стране) всякий раз не мешает задуматься, какое из чужих слов стоит перенести на русскую страницу и всякое ли русское слово и образ возможны на чужой почве в повествовании о чужом быте.
На ножах
В одной рукописи стояло: "Пыль наводнила пространство".
Можно сказать: толпа наводнила улицы. Образность этого слова уже несколько поблекла, его воспринимаешь наравне с "затопила" или просто как "заполнила", и с толпой оно не спорит: толпа может казаться потоком, рекой, разнобоя тут нет. Но вот наводнять очутилось в соседстве с пылью или песком, с чем-то сухим и сыпучим - и вновь напоминает о своем происхождении, о воде!
"Взял камень и засветил им в... фонарный столб". Смелое засветил было бы удачно в любом другом сочетании. Но рядом с фонарем заново "вспыхивает" его прямое значение. Тут лучше запустил.
В переводе фантастического рассказа сочетание: чудища пауки, снабженные венцом мохнатых ног.