– Ну и денек был! – говорю. – Осень, а жара – спасу нет.
Она сидит у детской кроватки, качает ее и не оборачивается.
Я подхожу к кроватке, говорю, будто о дочке:
– Сердитая она у нас… Вылитая мать. Вон, во сне и губы надула.
Наташа молчит.
Прохожу к умывальнику, ковшом гремлю, говорю погромче:
– Анисимов у нас прямо академик. Плоты вязать будет, лоцманов нашел.
Она молчит.
– Ты чего такая пасмурная? – спрашиваю.
– Я все жду, когда же ты наконец обратишь и на нас внимание. Или тебе бревна дороже семьи?
– Постой! Вроде бы я все, что могу, делаю для тебя.
– Что ты можешь? Вон Анисимов плоты хочет вязать, и ты уж от радости готов спать на хворосте. Ты уже всем доволен.
– А чего ж мне не быть довольным?
– Конечно! А меня с дочерью тоже, может быть, на хворосте уложишь?
– Ну что ты хочешь от меня? Что я – министр? Ну, нет… Нет здесь дома! Я не вижу возможности.
– Ты не видишь, это верно. Зато чужие люди видят, как я здесь мучаюсь. Лицо вон задубело, смотреть на себя стало страшно. Господи! Так и состаришься в этой конуре.
– Ну, потерпи. Перемаемся как-нибудь. Зато потом будет хорошо. Люди станут жить по-человечески.
– У тебя все потом! Потом я, между прочим, старухой буду. И мне все равно тогда – где и как жить. А сейчас мне надоело мучиться. И если ты этого не замечаешь, так чужие хоть заботятся.
– Кто же это о тебе позаботился?
– И о тебе тоже. Редькин возил меня в Озерное. Место для тебя там готово, и дом очень хороший. Собираемся! И завтра же уедем отсюда.
– Ох, сукин сын! Езуит! Душить за такое надо!
А она с эдакой улыбочкой:
– Спасибо! Так ты людей благодаришь за внимание.
– Какое внимание? Ты просто дура! Он же от меня отделаться хочет. И я поддамся? Да кто я такой?
– Послушай, что о тебе говорят…
– А что говорят?
– Успехом пользуешься среди красавиц барака.
– Да ты что, в самом деле сдурела? Неужто поверила этой сплетне? Пойми, меня ж хотят выжить отсюда. Но я не поддамся! Никакой поклеп меня не выживет отсюда. Мне люди поверили… Так неужели ты хочешь, чтобы я обманул их и бросил?
И она закричала:
– А я жизни хочу нормальной! Это ты понимаешь? – Потом стала упрашивать: – Послушайся меня, Женя. Сейчас же давай соберем вещи и завтра уедем. Слышишь? Я прошу тебя!
– Да ты с ума сошла.
Тут она и взорвалась:
– Не-эт, это ты сумасшедший! Носишься везде со своими обвинениями… Все люди как люди – живут спокойно. А для тебя все не так. Все тебе мешают. Дома мать мешала, здесь Редькин. Везде свои порядки заводить хочешь! Умнее всех хочешь быть? Ты просто эгоист. Ты не любишь меня. А я, как дура, на край света за тобой потащилась. И здесь меня мучаешь… Ну что ж, иди к своей потаскухе! Но запомни, я губить свою молодость не стану. Хватит уж, сыта по горло…
И все в таком духе.
Я хлопнул в сердцах дверью и ушел из дому. Тошно мне стало и обидно. «Неужели, – думаю, – она права – не забочусь я о своей семье? Выходит, что мне Анисимов с Варей дороже Наташи? Но это же чепуха! Чепуха? А почему же я стараюсь для них общежитие построить, а для нее от готового дома отказываюсь? По совести это или не по совести? Но что такое совесть? Для Редькина совесть – выполнить план; для тещи – обеспечить дочь. А для меня что такое совесть?» И я не находил ответа.
Вышел я на берег озера. Ночь была темная. Смотрю – какой-то пень торчит. Вдруг этот пень заговорил голосом Анисимова:
– А, Аника-воин! Садись.
Я сел и заметил, что он выпимши.
– Совестливый, значит? Пожалел нас и получил первую затрещину за это. – Анисимов засмеялся, вынул флягу, отвинтил колпак, налил его и протянул мне: – Пей, я тоже тебя жалею.
Я отказался. Он выпил и подмигнул мне.
– Еще получишь по загривку, не горюй раньше времени.