– А с музыкой все в порядке? – вместо этого спрашиваю я.
Он все это время много занимался студийной работой, сделал записи для нескольких альбомов.
– Пожалуй. Но там тоже все не так, как здесь. Все расписано, и в голове непрерывно тикают часы – напоминают, что время – деньги, так что надо с первого раза все сделать правильно. Мне действительно не хватает концертов на перекрестке, но Тане повредит, если какая-нибудь газетенка поймает меня за этим занятием и сфотографирует.
Джорди – единственный из моих знакомых музыкантов, кто на самом деле любит играть на улице.
– На улице поневоле работаешь честно, – говорит он. – Если людям нравится твоя игра, они останавливаются и слушают; может, бросят несколько монет. Если не нравится, просто проходят мимо. Где еще увидишь такой искренний отклик на свою музыку?
Тут нет прямой аналогии с живописью, но я понимаю, о чем он говорит. По той же причине я не теряю связи с улицей. Конечно, там не всегда и не все так уж мило. Бывает, сердце разрывается. Но зато остаешься по-человечески честным. Как только мы забываем, что те, кто живет на улице, – люди, мы начинаем терять человечность. Мир так уж устроен, что теперь любой может проснуться поутру и обнаружить, что все потерял. Посмотрите, как вышло со мной. Если бы не доброта профессора, который платил за меня по страховке, я бы вышла отсюда нищей, потому что все, что у меня есть, ушло бы на покрытие счетов за лечение. Никто ведь не ждет, что его собьет машина, и не готовится заранее к тысяче других катастроф, которые подстерегают нас на каждом шагу.
– Ты должен оставаться самим собой, – говорю я Джорди, говорю как друг, а не ради того, чтобы подтолкнуть его к разрыву с Таней.
– Знаю, – отзывается он, – но я ведь обещал добиться там чего-нибудь, а если обману, то как раз и не останусь собой, верно?
– Пожалуй, так.
Он невесело улыбается:
– По крайней мере, музыка у меня осталась. Мы и прежде вели такие разговоры, засиживаясь допоздна в гостях друг у друга или в каком-нибудь кафе, когда настроение не то чтобы меланхоличное, но задумываешься, что у тебя за душой и что ты делаешь со своей жизнью. Тогда и всплывают всяческие «если бы». Например, что бы с тобой было, потеряй ты одно из пяти чувств или останься без Руки, без ноги? Бессмысленные, по правде сказать, разговоры, но они вскрывали, как важна для него музыка, а для меня живопись. Ни он, ни я не могли представить жизни без искусства, так что он хорошо понимал, каково мне теперь.
Я имею в виду, без рисования. Надеюсь, в сердце мне он заглянуть не мог. Да Джорди ведь всегда плохо соображал, как к нему относится та или иная женщина. Так что тут я могла не беспокоиться. Я хочу сказать, моя тайна осталась при мне.
Была минута, когда мы не знали, что сказать, и просто сидели, радуясь друг ругу. Вот еще чего мне не хватало после его переезда. Возможности просто быть с ним рядом. Но тут я заметила, что он меня изучает.
– Что такое? – спрашиваю. – Сиделка забыла стереть завтрак со щек?
Он качает головой:
– Нет. Просто ты какая-то другая.
– Да что ты говоришь? Естественно – не могу ни встать с кровати, ни рисовать, ни даже нос почесать!
– Не то, – говорит он. Сразу видно, что мы настоящие друзья, потому что в нем не заметно той неловкости, которая охватывает других, когда они осознают, до чего я беспомощна. – В чем-то другом.
Я догадываюсь, что ошибалась, и не так уж он ненаблюдателен. Я знаю, что он уловил. Что меня тянет к нему. Мне хочется, чтобы он забрался ко мне на кровать и обнимал меня, пока все не станет хорошо. Как же ему этого не почувствовать? Но я и не думаю признаваться. Вместо этого рассказываю ему о стране снов.
Было время, когда такие разговоры доводили его до бешенства.