Откупорила зубами и вылила треть содержимого в трубку – спруты не выносят, когда в глаза им попадает винный уксус.
Сначала осьминог отпустил трубочку, потом из расщелины показалось одно щупальце, за ним второе, третье… Маути склонилась к воде, и когда спрут вынырнул из расщелины, ухватила его за туловище. Хитроумная тварь выпустила в воду черное облако; длинные, сужающиеся к концам щупальца обвили левую руку девушки до самого плеча, вцепились в корзинку. Маути несколько мгновений пристально вглядывалась в бугристую извивающуюся массу, а затем прокусила хрящеватое темечко спрута. Оторвала от себя разом ослабевшие присоски, успевшие оставить на руке десятки красных кружочков, и, бросив обмякшего головоногого в корзину, двинулась к берегу.
Выйдя на сушу, она принялась шваркать со всего размаху осьминога о камни – лучший способ сделать его мясо мягким, и, надев передник, отправилась домой.
Хижина Маути, сплетенная пять лет назад ее отцом из вымоченных в морской воде прутьев чика-чика и крытая пальмовыми листьями, внешне напоминала остальные дома поселка. Разница была лишь в размерах: хижина предназначалась для одной семьи, в то время как в длинных домах мекамбо жило от пяти до пятнадцати семей, входивших в род.
Девушка разгребла в очаге золу, раздула уголья и поставила на огонь горшок с водой, с гордостью подумав, что ее посуда безусловно самая красивая в поселке. И самое поразительное, сделана эта посуда руками мужчины. Ее мужчины, мужчины, которого полгода назад она ввела в свой дом.
Впервые увидев Тилорна, Маути испытала что-то похожее на отвращение – мужчина с белым цветом кожи, с пепельными волосами – это же ни на что не похоже! Она и прежде слыхала о том, что существуют белокожие люди, но видеть их ей раньше не приходилось, и, как сказала тогда Маути своей подруге Баули – дочери вождя ра-Вауки, – она не много потеряла. Как и большинство женщин поселка, поначалу она сторонилась Тилорна, даром что тот был здесь таким же чужаком, как и сама Маути. Мужчина с мертвенным цветом кожи не интересовал девушку, однако вскоре до нее дошли слухи о том, что наложением рук он исцелил Вихауви, умиравшего от внутреннего жара, справиться с которым не смог сам Тофра-оук. Юноша всегда относился к Маути по-дружески, и в глубине души она испытала благодарность к белому колдуну.
Потом Тилорн вернул зрение матери вождя – старухе Кебаке, заговорил язвы Забулави и избавил, не прибегая ни к каким колдовским снадобьям, детвору острова от глистов – болезни, считавшейся здесь возрастной и почти неизлечимой. О белом колдуне заговорили со страхом и уважением, хотя находились злые языки, нашептывавшие всем, кто готов слушать, что Тилорн – слуга Панакави. Поскольку белый цвет – цвет смерти – не является любимым у мекамбо, перешептывания не стихали до тех пор, пока крикунья и скандалистка, драчливая Отайя не предупредила шептунов, что каждому, кто косо посмотрит на чужеземца или назовет его "белым колдуном", она "выцарапает бесстыжие глаза, вырвет вшивые волосы и гнилой язык". Тилорн не спал три дня и три ночи, колдуя возле ее умирающего сына, и сумел-таки вернуть его к жизни, хотя сам после этих бдений походил на труп. Связываться с сумасшедшей Отайей, потерявший пять лет назад трех старших сыновей и мужа во время того памятного урагана, что пригнал на Тулалаоки каноэ со стариком Нкакути и его дочерью Маути, опасался сам ра-Вауки, и прилипшее было к Тилорну прозвище "белый колдун" перестали употреблять даже те, кто почему-либо недолюбливал чужака.
Таких, впрочем, на Тулалаоки было немного. Тилорн не пытался стать "своим", понимая, видимо, что это ему не удастся, проживи он на острове хоть сто лет, но и оставаясь чужаком, сумел снискать если не любовь, то симпатию и уважение.