Я никогда не соглашалась с ним. Зло было слишком сильно, слишком всеобъемлюще, слишком хитроумно.
Зачем я спросила его имя? Я ничего не хотела о нем знать. И когда самый долгий день в году завершился, я ушла спать, подумав, что, если повезет, утром я обнаружу, что он ушел.
3
В эту ночь мне опять снился костер. Прошло десять лет, и боль могла бы утихнуть, притуплённая тяготами жизни. Но я снова видела хлопающие на холодном ветру знамена Эварда, ярко-красные на фоне серо-голубого неба. Я снова слышала насмешки и оскорбления озверелой толпы, собравшейся за оцеплением, окружающим костер, видела столб и прикованного к нему человека, из последних сил сохраняющего остатки достоинства и рассудка.
Где справедливость? Время стирает так много ценного, заставляет забыть приобретенные знания, каждодневные радости жизни, слишком маленькие, чтобы оставить след в памяти. Но почему же оно не стерло обезображенного лица Кейрона: пустых глазниц на месте выжженных глаз, разорванного рта, из которого выдернули язык, шептавший когда-то слова любви и исцеления? Почему время не оставило умиротворяющих воспоминаний о том, как он был счастлив и полон жизни, пока его не отняли у меня? Тогда спустя десять лет я не слышала бы вновь и вновь его предсмертный крик, не видела, как огонь пожирает любимое тело. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
Но сколько бы я ни пыталась, я не могла заглушить этот крик. Разве что днем, пока я трудилась ради того, чтобы выжить. Но я так и не научилась управлять своими снами. На щитах предков я поклялась никогда больше не плакать. Но разве странно, что после таких снов я просыпалась близкая к тому, чтобы нарушить клятву?
Я не могла позволить себе слез ни в тот день, ни в бесконечной череде последующих. Сон подталкивал меня к ним, два месяца меня держали взаперти во дворце, и моими компаньонами были лишь немая прислужница Мадди и обреченный ребенок, зреющий во мне. Даже Томас не навещал меня все это время. Брат не желал видеть мою обритую голову и раздувшийся живот, свидетелей того, что он собирался сделать. Они не могли убить ребенка Кейрона раньше, чем он родится. Тогда душа может найти другое тело, говорили они. Они хотели быть уверенными.
Лишь Дарзид изредка являлся у моей двери, но приходил он не ради меня. Он всегда усаживался возле жаровни, одетый просто и неброско в черно-красное, и ставил одну ногу на железную перекладину.
— Расскажи мне о чародеях, Сейри. Кем был твой муж? Что он рассказывал тебе о своих родичах? — Вечно вынюхивал, выспрашивал, с любопытством ковырялся в моей боли, пока ужас уже пережитого в этой мрачной истории не трансформировался в ужас перед тем, что должно еще было произойти, обретая все более четкие очертания в моем лишившемся иллюзий сознании.
Я умоляла Дарзида о помощи, обещала ему золото и власть, любовь и преданность, если он вытащит меня из дворца до того, как родится мой сын. Но он отметал все мои мольбы, как смахивал хлопья золы жаровни, слетающие на его начищенный сапог. Отметал и снова возвращался к своим расспросам.
— Расскажи мне о маге, Сейри. Когда он умер, что-то произошло. Что-то изменилось в мире, я должен понять, что именно.
И я перестала умолять. Перестала разговаривать. Перестала слушать. И Дарзид перестал приходить, и настал день, когда я старалась остановить схватки, пыталась удержать ребенка в себе хотя бы еще немного, потому что знала — мне никогда не носить его на руках. Но природа берет свое, и он родился. Закон тоже требует своего, и мой сын погиб от ножа моего брата. Доктор — его голова была обмотана черным тюрбаном, и его равнодушное лицо нависало надо мной подобно бесстрастной луне — приказал прислужнице отнести ребенка к Томасу.