Томассо пощупал лоб и решил, что у него жар.
Вот почему, когда он увидел слабый огонек свечи, то был уверен, что у него начались галлюцинации. Однако при этом свете он смог оглядеться. Камера была крохотной. У его правой ноги валялась дохлая крыса, и еще было две живые — крупные, как кошки, — у двери. На стене рядом с собой он увидел нацарапанное изображение солнца, его ободок был испещрен зарубками, отмечающими дни. У солнца было самое печальное лицо, которое доводилось видеть Томассо. Он долго смотрел на него. Потом взглянул на огонек и тут окончательно понял, что это действительно галлюцинация или сон.
Свечу держал его отец, одетый в серебристо-голубые погребальные одежды, и смотрел на него сверху с таким выражением, которого Томассо никогда не видел на его лице.
Наверное, жар у него сильный, решил он, раз его мозг создает в этой пучине тот образ, к которому так отчаянно стремилось его разбитое сердце. То выражение доброты и даже, если захотеть произнести это слово, любви в глазах человека, который в детстве выпорол его кнутом, а затем списал, как бесполезное существо на два десятилетия, в течение которых он составлял заговор против тирана.
Заговор, который закончился сегодня ночью. Который по-настоящему, и самым ужасным образом, закончится для Томассо утром, среди боли, представить которую у него не хватало воображения. Тем не менее ему понравился этот сон, эта навеянная горячкой фантазия. В ней был свет. Он прогнал крыс. Казалось, он даже смягчил пронизывающий до костей холод мокрых камней под ним и за его спиной.
Он поднял к огоньку дрожащую руку. И каркнул что-то своим пересохшим горлом и разбитыми, распухшими губами. Он хотел сказать «Мне очень жаль» этому приснившемуся отцу, но не получалось.
Но это же был сон, его сон, и призрачный Сандре, казалось, понял.
— Тебе не о чем жалеть, — услышал Томассо ответ отца. Он говорил так мягко. — Это была моя ошибка, и только моя. Все эти годы и до конца я ошибался. Я с самого начала знал недостатки Джиано. Я возлагал на тебя слишком большие надежды, когда ты был ребенком. Это слишком повлияло на меня. Потом…
Огонек свечи слегка дрогнул. В дальнем уголке души Томассо начал восстанавливать часть разбитого сердца, хотя это был всего лишь сон, всего лишь его собственные мечты. Последняя слабая фантазия о том, что он любим, пока его еще не убили.
— Ты позволишь мне сказать тебе, как я сожалею о том безумии, которое обрекло тебя на это? Услышишь ли меня, если я скажу, что гордился тобой по-своему?
Томассо позволил себе разрыдаться. От слез свет расплывался и слабел, поэтому он поднял дрожащие руки и попытался вытереть слезы. Он хотел заговорить, но его разбитые губы не смогли выговорить ни слова. Он только кивал снова и снова. Потом ему в голову пришла мысль, и он поднял левую руку — ближайшую к сердцу, руку клятв и верности — к этому приснившемуся ему призраку покойного отца.
Рука Сандре медленно опустилась, словно была очень, очень далеко, на расстоянии многих лет от него, потерянных и забытых в круговороте времени и гордости, и отец с сыном соприкоснулись кончиками пальцев.
Соприкосновение было более ощутимым, чем Томассо ожидал. Он на мгновение закрыл глаза, отдавшись силе своих чувств. Когда он их открыл, воображаемый отец протягивал ему что-то. Бутылочку с какой-то жидкостью. Томассо не понял.
— Это последнее, что я могу для тебя сделать, — сказал призрак странным, неожиданно печальным голосом. — Если бы я был сильнее, я мог бы сделать больше, но, по крайней мере, теперь они не причинят тебе боли утром. Они больше не причинят тебе боли, сын мой. Выпей это, Томассо, выпей, и все исчезнет. Все пройдет, я тебе обещаю. Потом жди меня, Томассо, жди, если сможешь, в Чертогах Мориан.