В темноте они еще раз услышали триалу, длинную, замирающую ноту, а затем заговорил Баэрд, и впервые в жизни Дэвин услышал произнесенное слово «Тигана».
Колокол, до сих пор звучавший в нем, смолк. И в этой внезапно наступившей, абсолютной, внутренней тишине на него нахлынуло ощущение потери, подобно океанской волне. А после этой волны нахлынула другая, а потом третья — одна несла любовь, а другая огромную гордость. Он ощутил странное головокружение, словно услышал призыв, разнесшийся по телу с потоком крови.
Потом он увидел, как смотрит на него Баэрд. Увидел его застывшее, белое лицо, при свете звезд на нем отражался страх и еще что-то: горькая жажда, боль, неутоленный голод души. А затем Дэвин понял и дал этому человеку то освобождение, которого он ждал.
— Спасибо, — сказал Дэвин. Он больше не дрожал. Преодолевая комок в горле, он продолжал, потому что теперь настала его очередь, его испытание.
— Тигана. Тигана. Я родился в провинции Тигана. Мое имя, мое настоящее имя — Дэвин ди Тигана бар Гэрин.
Он еще не кончил говорить, а в глазах Баэрда блеснуло чувство, похожее на торжество. Светловолосый человек крепко зажмурился, словно хотел удержать внутри это торжество, не дать ему вырваться в рассеивающуюся тьму, крепко зажать его в себе. Дэвин услышал, как Алессан прерывисто вздохнул, а потом с удивлением почувствовал, как Катриана коснулась его плеча и отдернула руку.
Баэрд был далеко, он не мог говорить. Но Алессан произнес:
— Это одно из двух отобранных имен, самое главное. Тигана была нашей провинцией и городом принца у моря. Тогда ее называли самым прекрасным городом под светом звезд Эанны. Или, может быть, вторым по красоте.
В его голосе прозвучало нечто, напоминающее смех. Смех и любовь одновременно. В первый раз Дэвин обернулся и посмотрел на него.
— Если бы ты поговорил с жителями внутренних земель, расположенных южнее, из того города, где река Сперион начинает свой бег на запад, к морю, ты бы услышал другое мнение. Потому что мы всегда были горды и всегда между этими двумя городами существовало соперничество.
В конце, как он ни старался скрыть это, в его голосе звучала только горечь утраты.
— Ты родился в этом городе вдали от моря, Дэвин, и я тоже. Мы — дети этой долины в горах и серебристого бега этой горной реки. Мы родились в Авалле. В Авалле, городе Башен.
В голове у Дэвина снова зазвучала музыка при этом имени, но на этот раз она не была похожа на звон колоколов, который он слышал раньше. На этот раз музыка унесла его далеко назад, к отцу, в детство.
— Значит, ты знаешь слова той песни? — спросил он.
— Конечно, — мягко ответил Алессан.
— Прошу тебя, — сказал Дэвин.
Но ответила ему Катриана, голосом той молодой матери, которая баюкала своего ребенка далеким вечером, много лет назад:
Весеннее утро в Авалле.
Что бы мне жрец ни предрекал,
Спущусь я туда, где сияет река,
Весенним утром в Авалле.
Дорога из детства моя далека.
Я лодку построю, не дрогнет рука,
Возьмет ее в бухту Тиганы река
И в море, прочь от Авалле.
Но где бы я ни был, с водой ручейка
Пусть шепчутся сосны, но издалека
Будет мне в сердце стучаться тоска,
Мечта о башнях Авалле.
О доме моем в Авалле. [2]
Эти сладкие, грустные слова на мелодию, которую он знал всегда, проникли в сердце Дэвина, а с ними и нечто другое. Ощущение потери — такое острое, что оно почти затмило легкое изящество песни Катрианы. Теперь в нем не было никаких волн, никакие горны не пели в крови — лишь глубокие воды тоски. Тоски по тому, что у него отняли еще до того, как он узнал, что это принадлежит ему, отобрали насовсем, полностью, и он мог бы прожить всю жизнь, даже не узнав, что оно существует.
И поэтому Дэвин плакал, пока пела Катриана.