Глава 5. Народ книги
Мальчик Миша и Лион Фейхтвангер
Вопрос национальности был самым сложным и таинственным вопросом жениного детства.
Очень рано он понял, вернее, ему дали понять, что окружающие делятся не только на мальчиков и девочек, взрослых и детей, что раньше он считал естественным, но и еще как-то довольно странно. В первую очередь, на хороших своих и плохих чужих, не таких, как все остальные.
Что это было за деление, он не очень-то разбирался, хотя догадывался: связано оно каким-то образом с языком. Хотя, казалось, какие это могли быть отличия, когда все вокруг говорили по-русски, значит, они и были русскими.
Правда, бабушка с дедушкой, когда хотели от него что-то скрыть, переходили на другой, незнакомый и непонятный, рокочущий и картавый язык. Но зато мама с папой, может быть, и понимали бабушку, но говорить так, кажется, не умели.
Однако одним из первых, кто начал приобщать Женю к еврейству, как не удивительно, были не папа-мама и не бабушка-дедушка, а тринадцатилетний очкарик Миша Кацман, сосед по их коммунальной квартире в куйбышевской эвакуации. Это был высокий худощавый мальчик с черными, как школьная грифельная доска, волосами и умными голубыми глазами.
Он был очень начитанным, много всего знал по истории и географии, астрономии и физике. И, что было особенно необычным, кроме русского, бегло говорил на том самом странном языке, который, как оказалось, назывался идиш. Ему Миша научился в еврейской школе в Витебске, где жил до войны (в Белоруссии, как и в некоторых областях Украины, такие школы были закрыты советской властью только в 1939 году после заключения союза с Гитлером).
А ты читал «Иудейскую войну» Лиона Фейхтвангера? спросил Женю его новый друг.
И, услышав отрицательный ответ, стал пересказывать историю, написанную древним писателем Иосифом Флавием, который оставил потомкам память об отчаянном и смелом восстании евреев Иудеи против римского владычества, о мучительно долгой осаде, и жестоком разрушении иерусалимского храма легионерами римского императора Тита Веспасиана.
Перед Женей разворачивались яркие картины самоотверженной борьбы защитников Иерусалима. Вслед за Мишей он остро переживал трагическую гибель героев иудейских городов и жестокую расправу римлян с пленными еврейскими воинами.
Позже, уже в подростковом возрасте, Женя душой и телом страстно и безотрывно приник к чтению исторических романов Л. Фейхтвангера. Забросив алгебру и геометрию, химию и физику, он одну за другой заглатывал ту же «Иудейскую войну», «Сыновей», «Еврея Зюса», «Семью Опперман» и другие. Благодаря им он ощутил в себе большое презрение к своим школьным обидчикам антисемитам, обзывавшим его гадкими обидными прозвищами такими, как «жид», «жидюга».
Ему, пугливому худосочному юнцу, книги Фейхтвангера послужили некой защитной охранной грамотой. Воспитанный в поклонении печатному слову, он верил, что, если книги говорят о евреях в положительном смысле, то принадлежности к ним нечего стесняться, а наоборот, можно только гордиться.
* * *Многим русским евреям жениного поколения нужно было бы быть благодарными этому замечательному литературному классику за проявленную им мудрость и мужество. Если бы Фейхтвангер не приехал тогда в СССР на поклон к усатому тирану-юдофобу и не спел бы ему панегирик, его романы никогда не были бы переведены на русский язык.
А ведь именно после их издания в Советском Союзе десятки тысяч таких, как Женя, юных евреев, бывших ими до этого только по записи национальности их родителей в «Свидетельствах о рождении», стали ощущать себя принадлежащими не к какой-то мелкой презренной национальности, к «нацменам», а к героическому древнему народу с двухтысячелетней историей.
Поэтому вряд ли правы были осуждавшие Фейхтвангера в период горбачевской Перестройки упертые правоверы из либеральной еврейской интеллигенции, которые не могли простить ему посещение Москвы в том страшном расстрельном 1937 году. И тем более то, что он посмел пропеть хвалу советскому социализму, колхозному крепостничеству, массовым репрессиям.
На самом деле, Фейхтвангер тогда совершил настоящий подвиг наверняка, он знал или, в крайнем случае, догадывался, что попал в логово кровожадного зверя, мало отличавшегося от набиравшего в то время силу германского нацистского хищника. Но будучи дальновидным и исторически мыслящим человеком, он понимал, что не в его силах что-либо изменить в том сталинском режиме. И единственное, что он мог тогда сделать для русских евреев-подарить им свои книги, что он и сделал в ущерб своему реноме. Разве это был не подвиг?