Дэвин влился в поток, подрезал «Вольво» и исчез за углом. Я поднял брови и присвистнул. Энджи пожала плечами.
Мы отправились в центр города и, отдав деньги, сопоставимые с платой за обучение на медицинском факультете, вывели со стоянки наш служебный драндулет. Энджи отконвоировала меня в гараж и, после того как «Порше» вновь обрел отчий дом, подвинулась на сиденье, уступая мне место. Я сел за руль и погнал эту кучу металлолома на колесах в сторону Кембридж‑стрит.
Мы ехали по городу. Миновали то место, где Кембридж переходит в Тремонт, и площадь, где так недавно под ярким утренним солнышком валялась сломанной куклой Дженна, и останки старой Комбат‑зоун, медленно, но верно умирающей от рук прогресса и расцвета порновидеопродукции. В самом деле, зачем дрочить в зале кинотеатра, если можно делать это в уюте собственной гостиной?!
Потом мы покатили по Южному Бостону, который все, кроме туристов или тех, кто поселился у нас недавно, называют просто «Юг». Мимо тянулись ряды обшарпанных трехэтажных домов, стоявших плотно, как фанаты на рок‑концерте. Юг меня потрясает. Большая его часть – бедная, тесная, беспокойная и неприглядная – ничем, пожалуй, не уступит пресловутому нью‑йоркскому Бронксу – грязному, скверно и скудно освещенному, заполненному злобными панками с бейсбольными битами в руках. Однажды на шествии в День святого Патрика некий очень типичный ирландский паренек с трилистником на майке повстречал кучку других ирландских юнцов с точно такими же трилистниками. Вся разница была лишь в том, что у него на майке зеленые буквы складывались в слово «Дорчестер», а у них – в слово «Юг». Разница оказалась для него роковой – его сбросили с крыши.
Мы въехали в Дорчестер, покрутились по периметру Коламбия‑парка, и я затормозил у церкви. Еще на лестнице были слышны телефонные звонки. Что за день такой? На десятом звонке я успел схватить трубку:
– Кензи – Дженнаро.
Энджи хлопнулась в свое кресло, а неизвестный голос произнес:
– Не вешайте трубку. С вами будут говорить.
Я обошел стол кругом, уселся, в ответ на вопросительный взгляд Энджи пожал плечами. В этот момент трубка ожила:
– Мистер Кензи?
– Я за него.
– Я говорю с Патриком Кензи? – Мой собеседник явно не привык общаться с такими вот умниками.
– Допустим. А с кем имею честь?
– Значит, ты и есть Кензи, – произнес голос. – Как дышится?
Я глубоко, со всхлипом, вдохнул воздух и шумно выдохнул:
– Замечательно, особенно с тех пор, как я бросил курить.
– Угу‑у. – Слова моего собеседника падали медленно, как кленовые листья. – Лучше бы тебе не привыкать к этому занятию. Не то втянешься – жалко будет бросать. А придется. – В его интонациях все еще ощущались тягуче‑ленивые южные нотки, не уничтоженные долгими годами житья на севере.
– Ты всегда так говоришь, Сосия, или только сегодня потянуло на иносказания?
Энджи выпрямилась в кресле и подалась вперед.
– Ты еще коптишь небо, Кензи, по одной‑единственной причине: нам надо с тобой обсудить кое‑что. Но я могу послать кого‑нибудь, и тебе сломают хребет. Важно только, чтобы ты мог шевелить языком.
Я поскреб неожиданно зачесавшуюся поясницу.
– Что же, Сосия, присылай. Проведу еще пару‑тройку ампутаций. Скоро вся твоя банда останется без рук без ног.
– Легко храбриться, сидя в офисе – светло, тепло и безопасно.
– Ничего не попишешь, Марион, дела надо делать.
– Ты сидишь? – спросил он.
– Угадал.
– Сидишь в кресле возле кассетника?
Все нутро мне внезапно обжег ледяной холод.