Прямо‑таки древние спартанцы. Никому из них нельзя было дать больше семнадцати лет, а некоторые выглядели неполовозрелыми сопляками. Все как один смотрели куда‑то за могилу, туда же, куда и Сосия, и никаких эмоций не отражалось в этих не по‑юношески бесстрастных, неподвижных, сфокусированных в одной точке взглядах.
Вскоре я определил эту точку – в изголовье гроба, по другую сторону могилы, прямо напротив Сосии стоял чернокожий парень, такой же высокий, как его визави, но более плотный и сбитый, с той тугой мускулатурой, какую после двадцати пяти лет уже не накачать. Черная куртка, темно‑синяя, доверху застегнутая рубашка без галстука. Брюки – угольно‑черные, с голубой «искрой». В левом ухе – единственная золотая сережка. Виски выстрижены почти наголо, а в том, что осталось, пробриты параллельные дорожки. Затылок тоже почти голый и тоже с какими‑то узорами, похожими на очертания африканского континента. Впрочем, в этом ракурсе я их толком разглядеть не мог. В руках он держал, опустив его острием к земле, черный зонтик, хотя небо было ясным и чистым, как хрустальная ваза, только что вышедшая из рук стеклодува. За спиной этого парня стояло его собственное воинство – человек тридцать, все примерно его возраста, все одеты сообразно обстоятельствам, хоть и не вполне – ни одного галстука.
Первым белым, которого мы заметили, оказался Дэвин Эмронклин. Он находился метрах в десяти от второй группы, болтая с тремя другими детективами, причем все четверо постоянно перебегали глазами с обеих банд на полицейских, оставшихся у дороги.
И наконец, позади всех, у изножья гроба, стояли несколько пожилых женщин, двое мужчин в спецодежде, какую носит технический персонал Капитолия, и Симона. В тот самый момент, когда я ее заметил, она как раз смотрела на нас, и продолжалось это не меньше минуты. Но вот она отвернулась и повела взглядом вдоль вязов, окружавших кладбище. Судя по выражению ее лица, вряд ли она собиралась подойти к нам после погребения и пригласить к себе домой – на чашку чая и плодотворную дискуссию по расовым проблемам.
Энджи взяла меня за руку, и мы приблизились к Дэвину. Не произнеся ни слова, он коротко кивнул каждому из нас.
Священник завершил заупокойную молитву и в последний раз склонил голову. Никто не последовал его примеру. Было в этой всеобщей неподвижности какое‑то странное отчужденние, что‑то опасно фальшивое и неестественно тягостное. Толстый серый голубь, быстро‑быстро махая короткими крылышками, пролетел в тишине погожего утра, а потом ее нарушил треск и скрип гроба, опускаемого в черный прямоугольник могилы.
Обе группы пришли в движение одновременно, подавшись вперед – чуть заметно, словно тонкие деревца при первом порыве шквального ветра. Дэвин опустил руку на бедро, задержав ее в сантиметре от кобуры, трое его коллег сделали то же самое. Казалось, будто исполинским насосом кто‑то выкачал весь воздух над кладбищем, оставив вакуум. Напряженность атмосферы ощущалась чисто физически, зубы у меня заныли, словно я впился в кусочек фольги. Эти мгновения безмолвия и неподвижности были на редкость тягостны, и я подумал, что, если кто, не дай бог, сейчас чихнет, могильщикам хватит работы до вечера.
Потом чернокожий парень на шаг придвинулся к могиле. Сосия на долю секунды промедлил и, чтобы компенсировать это, вынужден был сделать не один шаг, а два. Паренек принял вызов, и на могильном холмике оба оказались одновременно, да и держались они совершенно одинаково – не поворачивали шеи и смотрели прямо перед собой.
– Молчать. Всем молчать, – услышал я шепот Дэвина.
Паренек наклонился, присел на корточки и поднял из небольшой кучки цветов, лежавшей у его ног, белую лилию. Сосия сделал то же самое. Протягивая руки через могилу, они взглянули друг на друга. Стебли лилий не согнулись. Оба держали цветы, не бросая их вниз, в вытянутых руках. В чем заключался смысл этого единоборства, знали только они сами.