..
– Не все они – мои мужчины.
– Ну, я неправильно выразился. Но все же, Энджи, что стряслось?
Передернув плечами, она стряхнула пепел на мраморный пол.
– Гореть мне в аду за это.
Я ждал.
– Ничего не стряслось, Патрик, и все плохо. Все Вчера, когда я думала об этой истории, в которой ты чудом – просто чудом! – уцелел, множество всяких других мыслей пришло мне в голову. Господи Боже, и это – моя жизнь? Фил? Дорчестер? – Она обвела рукой церковь. – Это вот? Я прихожу на работу, пикируюсь и перешучиваюсь с тобой, развлекаю тебя, потом иду домой, где меня раз или два в месяц избивают, сплю с этим подонком – иногда в ту же ночь – и... И все? Так кто же я такая?
– Кто сказал, что это должно продолжаться вечно?
– Да‑да, Патрик, ты прав. Завтра с утра пораньше пойду в нейрохирурги.
– Я могу...
– Не можешь. – Она уронила окурок и раздавила его подошвой. – Для тебя все это игра, забава. Ты спрашиваешь себя: «Ну, а какова она в постели?» А потом, когда получишь ответ на свой вопрос, отвалишь в сторонку. – Она покачала головой. – А ведь это моя жизнь. Не игра.
Я кивнул.
Она улыбнулась – жалобно так, и в неверном свете, лившемся справа сквозь зеленое витражное окно, я заметил, что глаза ее увлажнились.
– Кто бы мог подумать, а? Смешно, правда?
– Нет, – ответил я. – Не смешно.
Бубба даже не подумал вечером появиться в моем офисе. Это очень на него похоже.
Он пришел утром ко мне домой, когда я размышлял, как следует одеться на похороны Дженны. Пока я завязывал галстук, Бубба уселся на кровать и сказал:
– В этом галстуке ты очень смахиваешь на педика.
– А ты не знал, м‑милый? – спросил я и послал ему воздушный поцелуй.
– Ты, Кензи, так не шути.
Я хотел было развить эту тему, но вспомнил, что дразнить Буббу – это наилучший и самый быстрый способ научиться летать. Потому я промолчал и продолжал возиться с галстуком.
Бубба – абсолютный ходячий анахронизм: он ненавидит все и вся, за исключением Энджи и меня, но, в отличие от большинства людей с подобными наклонностями, не тратит времени на размышления об этом. Он не пишет писем в газету или президенту, не создает партий и движений, не устраивает маршей протеста, и ненавидеть для него – столь же естественно, как дышать или хлопнуть двойное виски. Бубба наделен самодостаточностью исправного карбюратора, а на окружающих внимания обращает, пожалуй, еще меньше – до тех пор, пока они не встанут у него на пути. В этом почти двухметровом теле содержится больше центнера чистого адреналина, немотивированной злобы и готовности пристрелить любого, кто хотя бы моргнет в мою сторону не должным образом.
Я предпочитаю не вдумываться в причины этой преданности. Что же касается Энджи, Бубба однажды всерьез собрался оборвать Филу руки‑ноги, а потом вставить их снова, но задом наперед. С трудом нам удалось отговорить его от этой затеи. Мы пообещали, что когда‑нибудь сами займемся этим, но сначала непременно позвоним ему. Он смягчился и уступил, обозвав нас, правда, бесхребетными слюнтяями и другими нелестными словами. Слава богу, заговор с целью убийства при отягчающих обстоятельствах больше уже не висел над нашими головами.
На взгляд Буббы, мир устроен просто, а если что‑нибудь в нем начинает доставать или напрягать тебя – устрани это, не особенно заботясь о выборе адекватных средств.
Сейчас он полез в карман своего джинсового пиджака и, выудив оттуда два пистолета, швырнул их на кровать.
– Извини, что с опозданием.
– Пустяки, – ответил я.