Книг теперь и не достать. Уж третий год как не могут разобрать какие буквари и учебники печатать. Новая власть всё никак не определится, где будет пропаганда Царской России, а где её нет. Пока они там в тяжелых раздумьях, как раз все дети и повырастают, если конечно смогут выжить в этой мясорубке.
В Анькиной голове только и были мысли, что про спасение, да про ужасы войны. Надо меньше за мужиками подслушивать. Меньше бы страху в голове было и не была бы такой рассеянной. Третий раз бельё поласкает, сколько воды извела. Опять таскать придется, мать увидит и опять заругает. Ну точно, идёт уже.
Из-за сарая показалась фигура, быстрым и лёгким шагом направлявшаяся к стирающей бельё Аньке. Только вблизи можно было понять, что идущая женщина была в годах: вокруг глаз была россыпь мелких морщин, свойственная для много улыбающихся людей и мудрый взгляд озорных васильковых глаз.
Прасковья Романовна всегда искала, что-то хорошее и положительное в любых ситуациях, поэтому почти всегда улыбалась или подшучивала над всеми. Одета она была в простое платье из ситца, а на голове был самотканый ярко-синий платок с примесью льна.
Пошив одежды в их семье в основном лежал на Прасковье Романовне, это была её вотчина. Хоть и трудная это была работа, всю семью обшивать, но ей нравилось, и Алёшка всегда помогал. Вся одежда и нижняя, и верхняя была из холста, но Прасковья Романовна его делала тонким, нарядным и красочным. Руки у неё в этом деле были золотыми. А так если и посмотреть, то и всех других делах тоже.
Ивану Кузьмичу с Игнатом на лето Прасковья Романовна пошила холщовые пиджаки, штаны, да рубахи-косоворотки. Даже сплела им красивые поясочки и кисеты с вышивкой для табака. Себе и Аньке нашила поневу да моркневые сарафаны для церкви. Только теперь и в церковь не сходишь. Так что теперь все наряды лежат до лучших времен в сундуке.
Прасковья Романовна остановилась и с напускной строгостью сказала:
Ань, ну ты развела тут пруд! Совсем воды не бережёшь, самой ведь таскать придётся. Игнат тебе не помощник, сама знаешь.
Ничего мам, натаскаю. Когда работаешь всё мыслей меньше. Как начинаю думать, про что мужики на днях говорили, так все поджилки трясутся. Неужто и до нас дошло всё это? Зачем мы им сдались? С тоской в голосе сказала Анька.
Не горюй Анька, всё когда-то заканчивается и это пройдёт. Пойдём лучше в хату. Там Алёшка опять канючит, на улицу просится. Может в лес возьмёшь его? Нельзя же малого как в клетке держать целыми днями? Попыталась приободрить Аньку Прасковья Романовна.
Мам, ну хоть ты не начинай! То Игнат отчитывал, теперь ты! Ничего не сделается ему, авось не помрёт. Зато целее будет, и мы вместе с ним. Лучше помоги бельё отжать, сил совсем уже нет. Хорошо хоть валёк[2] ещё цел, а то без рук останусь скоро. Надо Игнату сказать пусть ещё мне нарежет, а то без колотушки совсем тяжко. И щелок[3] закончился, надо ещё напарить. Вечером ещё надо будет порубить[4] бельё, так что в лес может и не поспею.
Бельё и я могу порубить и щёлок напарю, а ты в лес сходи, проветрись, а заодно травы мне кое какой насобираешь с ягодами и на счет Алёшки подумай, а то дикарёнком вырастет! Помяни моё слово, будешь потом с веток его снимать. С хитрой улыбкой сказала Анькина свекровь.
Подтрунивать Прасковья Романовна умела и всегда попадала своими шуточками не в бровь, а в глаз. Она то точно знала, как Анька за Алёшкино будущее переживала и хотела вырастить из него настоящего человека.
Анька строго посмотрела на свекровь, но тут же рассмеялась, потому что та, как обычно в любой неловкой ситуации начала что-то напевать себе под нос. Прасковья Романовна обожала музыку и знала наверно тысячи разных песен наизусть. При чём на каждый случай у неё как будто бы уже была заготовка. Она никогда не пела на публику или для того, чтобы ей восхищённо смотрели в глаза. Только по случаю и только для собственного удовольствия.
Все говорят, что я ветрена бываю,
Все говорят, что я многих люблю!
Ах, почему же я всех забываю,
А одного я забыть не могу?
Весело подмигнув Аньке, Прасковья Романовна закружила её в танце.
Анька всегда поражалась такой лёгкости ума Прасковьи Романовны и такой детской её непосредственности. Свою свекровь Анька называла и считала второй матерью, очень её любила и уважала. У неё так жить не получалось, она всегда была в тревоге и в вечных беспокойствах.